Когда ма-ма мо-ет ра-му, а Мика в кроличьей шубке и ушанке из угла комнаты таращится на неё во все глаза, чтобы потом написать акварелью пышную картину «Мама, намылив окно, задумывается и рисует указательным пальцем чёрный дуэльный пистолет, который стреляет прописным словом НЕНАВИЖУ в чей-то залысый висок», снизу кричат спаянным гулким хором: «Ма-ма, па-дай, па-дай». Очнувшись, мама приветливо машет хору: «Здравствуйте». Тот тоже машет многократной правой рукой в казённой дворницкой варежке часового и здоровается: «Здрасьте, мама», но пришедшее ему на ум слово «падай», старательно выкрикиваемое по слогам, хору милее, чем добрососедский разговор с мойщицей окна в двухкомнатной квартире на 17-м этаже о житье-бытье и её предосудительном рисунке, на который хор засмотрелся в кавалерийские бинокли.
«Ма-ма, па-дай, па-дай, ну же».
.
На этом рассказ о маме, украшающий нередко мычащую красивую букву «М», обрывается, чтобы продолжиться на странице букваря, посвящённой пылкой и красивой букве «П»:
.
«Па-дай, па-дай, па-дай, ма-ма», — просит маму собравшаяся толпа, которая не понимает, как можно мыть на морозе окно неодетой и не поскользнуться на шаткой табуретке. Возможно, толпа намеревается поймать маму, когда ловкость ей изменит и она наконец упадёт. Но, скорее всего, толпе любопытны картинки, которые мама, впав в задумчивость, рисует на мыльном окне: то пронзённое стрелой сердце, то чёрного ворона, прилетевшего за папой Мики, то густо обмотанный колючей проволокой заполярный край, то цингу, выламывающую папе Мики зубы, то пеллагру, которая бросает папу Мики под тачку, гружёную урановой рудой, то вот этот чёрный пистолет, палящий заострённым словом быстрее звука в смутно знакомый толпе залысый висок. Все они или заумны, или двусмысленны, а оттого возмутительны. Поэтому, если мама Мики внемлет хоровой просьбе и свалится, толпа, скорее всего, расступится, положившись на ватные сугробы.
«Па-дай, па-дай, па-дай, ма-ма».
.
На этом рассказ о маме, скрашивающий «П», обрывается — чтобы продолжиться на странице букваря, которая учит нас толковой и красивой букве «Т»:
.
«Тварь ты, ма-ма, — скандирует толпа внизу, — так и не у-па-ла». Чтобы согреться, застывшая до влажного кашля и синих носов толпа врывается в подъезд маминого дома, ломает лифт, чтобы не доставался никому, и несётся по лестнице на 17-й этаж, намереваясь попить по душам с мамой чаю. Спрятав Мику под кроватью, мама надевает кокошник, фартук со златоглавой москвой, концертные ботиночки с каблучками, подводит глаза, красит длинные трепещущие ресницы и губы сердечком, гимназически румянит щёки, достаёт поднос, ставит на него самовар, заварочный чайник, лучшие фарфоровые чашки, клубничное варенье в банках из-под маринованных огурцов, насыпает горку конфеток-бараночек и распахивает набухающую под ударами дверь. Толпа, не разуваясь, сметает маму вместе с угощениями, неся её к сияющему весенней чистотой окну. Первой из протараненной рамы со страницы нередко мычащей, но красивой буквы «М» выскакивает вращающийся самовар, за ним по воздуху растекается клубничное варенье, и только потом спиной вперёд, словно с десятиметровой вышки, летит мама. Часть толпы, которую не вместил подъезд, ставит маме высокие оценки за изящество выпадения. Посторонний пёс грациозно слизывает с её каблучка рыхлый снег.
«Тварь ты, мама, так и не у-пала, а мы так про-си-ли».
.
На этом рассказ о маме, вдалбливающий в неоперившиеся головы букву «Т», прерывается до следующей страницы букваря, которая натаскивает нас на умствующую, но красивую «У»:
.
«У-ли-ки, ум-ни-ки и са-мо-у-прав-щи-ки, у вас е? — спрашивает следователь у толпы, выдавившей маму из её окна на 17-м этаже. — Потому что без у-лик, дезавуирующих светлый образ мамы, вы у меня сгниёте в застенках, сев если не за неумышленное, то за “хулиганку” точно. А с у-ли-ка-ми — может, и оправдают, может, и поблагодарят». Допрос стоящей навытяжку под тысячеваттной прожекторной лампой толпы длится несколько дней и ночей; все немного устали; следователь, похоже валится с ног, потому что снова и снова путает чьё-то ухо с пепельницей, гася в нём сигарету. Ни о каких у-ли-ках толпа не знает. Ей бы лечь вздремнуть, и она, наверное, выкрутилась бы, вдруг вспомнив не картинку, но то, как мама позорно сверкала в окне бёдрами, но спать ей не дают, и помыслы толпы плутают в своей незначительности и жалости к себе. Как всегда, спасение нагрянуло внезапно, когда его совсем не ждёшь: вместо того чтобы рассказывать, как было дело, заикающийся с того самого дня Мика описал происшедшее акварелью на бумаге, назвав картинку «Мама, намылив окно, задумывается и рисует указательным пальцем чёрный дуэльный пистолет, который стреляет прописным словом НЕНАВИЖУ в чей-то залысый висок». «Вот это у-ли-ка», — возрадовался следователь, сразу узнавший изображённый залысый висок. Перед толпой долго извинялись, а потом долго развозили её в машинах «Хлеб» по домам.
«Вот это у-ли-ка, ум-ни-ки».
.
В букваре есть и другие истории, связанные с возникновением и расцветом плоскоземельного режима на примере судьбы мамы, но других букв, кроме «М», «П», «Т» и «У», мы пока не знаем. 
