Каждый второй и каждый первый

Мила так мила, что мимо
не проходит ни один:
ми́нет полк неистощимый,
тронув Милу за сто длин
её трогательной стати,
стройной до того, что полк
не пройдёт, не тронув. Кстати,
Мила выбелилась: шёлк
буклей Милы нынче белый,
Мила выкрасилась в
фройляйн кипенную: сделай
полк иначе — и мертвы
были б многие мальчишки,
Милу трогавшие за.
Полполка бралась за стрижку, —
и залапана краса:
руки мальчиков кровавы, —
стала красной белизна
головы, которой пава
Мила не обделена.
.
Никак нет: не тронуть Милу
новый цвет её волос
не сумел, — перепилила
встреча с ратью вперекос,
пополам малину Милы.
Кем она была допрежь? —
Рамы мыла и ломила
по две смены, чтобы «Ешь, —
уговаривать ухмылку
отраженья в луже слёз. —
Заслужила. Мыла пылко.
Гавриил опять развёз»
(убиралась на Лубянке).
А теперь вот сорвалась —
и к полку прибилась, к пьянке
смерти. Скажете, что мразь?
Не, не это слово: трупы
убирает. А живым,
дав ему, растаяв, грубо
вертит: «Вместе убежим».
.
И второй (обычно каждый
пусть не первый, но второй),
мучимый законной жаждой
выжить, покидает строй.
Жаль, не первый — ибо первый
поутру иль ввечеру
погибает, ибо нервы
не выдерживают у́:
полюбив сержанта Милу,
он бежит, крича: «Ура»,
не домой, а в бой. «Дурила…
глупый… милый, не туда!»