Муму

Писателем возьмут ли без руки,
которая расписывалась в акте,
который обвинял кого-то и́
на кол сажал за бешенство, некстати
проявленное в выкрике «за что?»,
когда боец, один из лучших наших,
стрелял на поражение и ó
Толстом, который по полгода в каше
из глины с снегом не лежал, ни-ни,
не думал вовсе? Я бы одной левой
не хуже написал… А тут — они:
она, колготки белы, как у девы
Марии, и корова в той поре,
когда и камень съешь, идут корову
кормить травой по грудь на высоте,
в которой мы лежим, толстоголово
о мире резонируя: дала б
такая нам, всему честнóму взводу,
когда мы их захватим, чтоб их баб
всем взводом брать? Писателем уроду
быть уже можно?.. А боец мой «хальт», —
кричит на чистом русском этой бабе,
корове этой, типа «Бухенвальд
покажется Освенцимом в масштабе
количества патронов в АКМ
к двум, по числу врагов на косогоре,
когда не остановитесь». Затем
что я получше «Крейцеровой» вскоре
писать хочу и буду… Насовсем
ли мой боец убил корову и́
в колготках чище света бабу в травах,
на португальском взвившуюся: «Пли?!
За что же, интересно?»? В двух шалавых
нашли на «моосбахер» дырок, но —
поставили на нóги и судили,
и кол пастушке — кол, а не бревно,
мгновенно умерщвляет, — льгота, или
потворство даже. Виноват. Хочу,
как и Тургенев, искупить, рассказик
черкнуть о псе Муму, который у́
начальства на плохом счету: УАЗик
собьёт Муму в рассказике, солдат
Муму спасёт, с собакой в Кордильеру
уйдя в побег, а мы наперехват
отправим полк стрелков, и эта мера
поставит точку: дезертирам — смерть,
а не удар веслом в московской влаге…
Я левой напишу, хоть это верть.
Я, суки, вашей кровью на бумаге
.
так напишу, такое напишу…