В дверь постучали. «Кто там?» — «Я, мадонна». —
«Мадонна Литта?» — «Кто к тебе ещё…» —
«Да многие». — «Ага-ага. Сезонно?» —
«И сессионно: я пишу с их щёк,
губ, подбородков, шей такие стансы…» —
«Ага-ага». — «А чем докажешь, чтó…» —
«Что я — она?» — «Ага». — «А есть нюансы:
есть справа грудь… в ней молоко снятó…» —
«Пацан уж насосался? Где он, кстати?» —
«Оставила в дому». — «Шальная мать». —
«Ага-ага». — «В глазок покажешь?» — «Нате». —
«Всё та же грудь». — «Не хочешь подремать
с ней рядом?» — «Я подумаю. А детка…
похожа ль на меня?» — «Открой — и дам
пощупать грудь, грудь написать…» — «Каретка
у пишмашинки ёк, сломалась…» — «Сам,
небось, сломал, предчувствуя, что буду…» —
«А где щегол?» — «Не знаю. Улетел?» —
«А Леонардо знает?» — «Лёне худо,
когда я из картины прочь от дел
кормления и впериванья взглядом
в ребёночка, который подрастёт
и этакое выдаст… в распроклятом
году взойдёт на крест… возьмёт в налёт
на Криворожье бомбу хуже нету…
Не знает: занавесила и вон».
Я дверь открыл. И Литта, дева эта,
плевала мне в лицо, потом вдогон.