Я умер, я умер

После семи начинается дождь, и дождит
целыми жизнями; к ёлке не выйдешь не в ботах;
стул, на котором стоишь и читаешь, как гид,
гнусным гнусавым лакричным прононсом трёхсотых
(при ампутации шеи, лица, языка
нет ничего лучше нашей солодки, но голос…
но этот выговор (п)русский, в котором липка
сноска об Áушвиц-выпечке, где чёрный волос —
ингредиент, как белок, углевод или жир…),
мокр и нахохлен, и только «Я умер, я умер»,
только «и хлынула кровь» на дают стулу вширь
плыть, растекаться, приходят на выручку. Зуммер,
впрочем, тревожит: и гольфы насквозь, и их цвет
больше не белый — венозный, и Гензель и Гретхен
утром от старости всё, и неплохо б им вслед:
после семи наступает предсмертье, ты предан.