Что опять насупился, человекопёс?
(Бобикодвуногое спрашивает у.)
Сладенький, ты глупенький, он темноволос
был, а был бы беленьким и кричал бы: «му»
на вопросы следствия об осколках в
кóрме для динамовцев и другой шпаны,
корме для начальничка и коричневы,
корме для опричников (нет! он хоть бы хны
на вопросы следствия о стекле в жратве),
ты́ б его, дебилушка, ты́ б его к ногтю́,
мы б тебя́ аукнули — без твоих «вдове
не оставлю косточек, лишь одно тю-тю»
разве можно беленьких, страстно допросив,
получив признание, вешать во дворе?
Нет же, не положено. Этот же был сив,
но черняв в анамнезе, — и ни до, ни ре:
нем, как немец схваченный, но без языка
(партизаны срезали, чтобы не молчал).
С пятницы молчальника и до четверга
бил один ответственный иерарх-капрал,
спрашивая должное: «Разве ты брюнет?»
Ни словечка гадина так и не сронил.
Отпустили гадину. И она вослед
сломанными жестами брякнула: «Немил
мне теперь, собаченьки, мой брюнетный тон.
Выкрашусь в блондиночку, научусь выть “му”,
чтобы вас порадовать. В думы погружён,
буду вкусно вялиться в пéтле на ветру». 


























