Нам недодай

Князь высшего зловония — словес
в слюнях и мутных через говоритель —
полаивает внятно, но с небес,
распятых на столбах. Нам недовыдель
слов ежечасных, — и на тех столбах
уже висят монтёры и глухие:
одни не донесли, устроив швах,
устроив час молчка, устроив выи
свои в пеньке; другие же — никак
себя не проявили: лишь пожатье
плечами на повальный наш желвак
переживанья жуткого: не братья? —
ну так болтайтесь рядом с бу-бу-бу
из громкоговорителя, ребяты.
Нам недодай бу-бу в громкотрубу, —
и мы не спим вообще, мы непредвзято
цепляемся, гуляя в волчий час,
к любому, кто идёт навстречу смерти,
или бежит от нас, за нами, нас
надеясь наповал, но ктó в конверте
его ненужный палец поутру
его мамаше отправляет? — мы же.
Мы, недобрав пиф-паф, за кобуру
мента всегда-всегда, смешливо брызжа
брыжейкою, хватаемся; мы — мент,
живой ли, без брыжейки ли, нам надо
стрелять, стрелять. Потом, в один момент,
нам мало звука йопст, — и нету слада
нам с нами никакого: «Сала нет,
есть вкусный йогурт, я его пожарю?» —
нам эта говорит, а мы: «Колетт
(Колетткой обложили!), в мыловаре
долготерпенье коротко порой,
а красота кровоподтёчна часто».
Чмок-чмок не слыша среду, мы хандрой
в ночь на четверг болеем, чтобы хрястом
голов лечиться (ах, недолюби
нас в громкий говоритель, — и себе же
не просто хуже, а: да мы с цепи
срываемся! — трагичные понеже)…
Давай-давай, а то висеть нам всем;
начальник, не молчи ж предсмертно звуки.
Вокруг столбов — и на столбах затем —
мы маемся без лаянья со скуки.