728 x 90

Резонанс

Резонанс

Метровагон звенит. Безудержно, на сто счастливых молодых голосов, мелодий, ноток. Если бы у вагона были крылья, он немедленно взлетел бы, движимый этой волшебной энергией. Цветы, улыбки, веснушки, огромные лучащиеся глаза, аккуратные косички, косматые шевелюры, прозрачные мальчишечьи усики, кружевные передники и фейерверк-банты, смешные строгие костюмы и галстуки самых разбойных расцветок.

Такой юной и просветлённой подземка бывает только в этот день.

Один из выпускников с видеокамерой: ходит по вагону, снимает, комментирует:

— Павел Сергеевич Таранов привычно кладёт на лопатки всех сомневающихся в его эрудиции. Золотая медаль, сто пудов…

— (Паша Таранов, поправляя очки характерным жестом.) …О чём ты говоришь. У Блока всё равно сильнее: «И каждый вечер, в час назначенный (иль это только снится мне?) девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне…»

— Подлец Опарин, который проспорил мне сотню, но отдавать не собирается, травит анекдоты…

— (Алёша Опарин.) …А слева от него — книжный шкаф, на полках которого сидят, свесив ноги, Толстой, Ионеско, Дос Пассос, Пелевин и Захер-Мазох…

— Ленка Кравец, будущая училка, со своим маленьким дрессированным хором… Гитарка трёхаккордная, но бойкая, ничего не скажешь…

— (Лена Кравец и девочки.) Я привыкаю, я тебе рада, / Ты не узнаешь, да и не надо, / Ты не узнаешь и не поможешь, / Что не сложилось, вместе не сложишь…

— А это наша прелесть Буров. О своих увлечениях — спортивных и не только…

— (Костя Буров.) …Развернулся, запрыгнул на трубу и проехал по ней двадцать сантиметров. А она назвала меня придурком, потому что только…

— Ну а Баранкин, как всегда, в высоколобом образе…

— (Саша Баранов, отчаянно комикуя.) Алё, эта Василий. Прикинь. Эта я вам писал (имитирует звук клавиатуры «с кликом»). И отправлял тожа я (имитирует звук модемного соединения). Вы эта… получили?..

— Сухарь, Штирлиц, Маленький Хрю, Легус и ЛВС. ВИА «Песни вашего двора», очень самоотверженно…

— (Группа мальчиков, под смартфон.) …Она прошла, как каравелла по зелёным волнам, / Прохладным ливнем после жаркого дня. / Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, / Чтоб посмотреть, не оглянулся ли я…

Объявление: «Следующая станция…» Выпускники хором: «Семёновская»!..

rsns_1920_1149

Двадцать пятое мая! Иллюстрация Maksim Fesenko & Shutterstock.

Через весь вагон, из конца в конец, очень вежливо (козыряя) отодвигая юную поросль, высоко держа голову, сжигая глазами кого-то впереди, идёт белокительный, золотопогонный капитан третьего ранга. Закончив манёвр, он, испытывая явное замешательство, трогает рукой молодую женщину, уткнувшуюся в книгу:

— Здравствуй, Аня… — Женщина поднимает глаза — в них половина Вселенной. — Сегодня земной кубик легко умещается в моём кармане…

Объявление: «Станция “Семёновская”, двери открываются…»

Выпускники высыпают на платформу и устремляются к выходу.

— Кравец! Бадминтон!

— А гитару? Ты?

Лена Кравец провожает глазами полупустой вагон, в котором стоят только двое — неведомые, но почему-то такие родные Аня и Капитан…

***
Загородная электричка, за окнами которой только что был уставший серенький город, вдруг влетает в такую красоту, что весь класс прижимается носами к окнам. Жизнь внутри вагона как будто замирает: слышны лишь «додескаден» и ветер, бьющий в открытые фрамуги.

— Красота! — кричит, захлебываясь воздухом, Ашот Валерьевич, высунувший голову в окно. — О-го-го-го!

— О-го-го! — вразнобой вторят ему мальчишки в окнах справа и слева.

Вагон вновь оживает: бренчит, поёт, смеётся, болтает. Кажется, что всё движение происходит вокруг одного человека; более того, мнится, что оно вовсе не случайно, а некоторым образом подчинено ему, им организовано. Ему — Ашоту Валерьевичу; им — Ашотом Валерьевичем. Классный руководитель, сорокаоднолетний шатен с римским профилем, обладатель модных очков, серебряной серьги и поджарой фигуры в штормовке-джинсах-кедах.

rsns_train_1920-1280

Лена Кравец. Иллюстрация Albina Tiplyashina & Shutterstock.

— Макулатура. Стыд… — Учитель произносит это с демонстративным спокойствием, артикулируя каждую букву, затем берёт с колен сидящей напротив Лены Кравец книжку в яркой обложке и решительно выбрасывает её в окно. (Звуковая палитра вагона заметно бледнеет.) — А уже осенью ты научишься курить, и я буду приходить в твой университет — в течение нескольких недель, в самое разное время. Лишь с одной целью, Лена: чтобы застать тебя с сигаретой в перерыве между парами и при всех попросить тебя больше так не делать… — Ашот Валерьевич поднимается, стаскивает с полки рюкзак и достаёт из него томик. — Это — настоящее, будущий коллега. Дарю. — Учитель наклоняется и целует девушку в щеку. — Страница тридцать семь, я заложил. Всего четыре строфы, очень тонкие и бесконечно музыкальные. Завтра, на обратном пути, ждём от тебя песню. Ждём, да?

— Кравец, мы в тебя верим — не подведи!

— Ашот Валерьич, а картишек у вас нет? Очень скучно ехать!..

— Ленка, у меня на мобильнике есть така-а-ая мелодия!

— В студенческие годы я настрогал несколько картофельно-походных вещиц — весь курс пел их несколько лет, думая, что это фольклор… Ну-ка, у кого гитара…

— Хорошо, Ашот Валерьевич… — шепчет Лена, прижав к груди нежданный подарок. Влажные глаза смиренно смотрят в окно, на губах едва уловимая странная улыбка.

И снова вагон мгновенно ввинчивается в праздник, снова на лицах сияние, на языках прекрасная чушь, а за окном, в которое вырывается взгляд девушки, — согретый солнцем буйный зелёный шум.

***
Ашот Валерьевич стоит перед учениками на утопающем в сирени захолустном пристанционном дворе:

— Внимание: в программу праздника имени распоследнего звонка входят… велосипедные гонки!

— (Все.) Вау!!

— А я не умею… совсем… — вздыхает Лена Кравец.

— И я. В последний раз каталась на трёхколесном, в детском саду…

— Пойдёшь пешком, Неудачина! Растрясёшь жиры!

— (Учитель поднимает руку.) В то время как все остальные лоботрясы… (усмехается) наливаются пивом…

— И водкой, Ашот Валерьич! Сосут по полной! — уточняет Саша Баранов.

— …нам, людям, тонкой душевной организации, здорового мироощущения и активного образа жизни…

— (Нестройным хором.) Мы такие!

— …трудности не страшны. Поэтому мы сядем на стальных… пардон, на титановых росинантов и с ветерком, да по нехоженым тропинкам, да в предвкушении славного ужина на пропитанном фитонцидами воздухе вмиг долетим до любимой поляны. Первому, а им, конечно, будет господин Буров, гарантирую… «тройку» по физике!

— Буров, соглашайся только на медаль!

— Шоколадную!

— Чего «шоколадную»? Я про интегралы слышал! — делает оскорблённое лицо здоровенный Буров. — Без экзамена? Как бы ни ответил?

— Решим вопрос.

— Я порву их на части, Ашот Валерьич!

— Знаю, Костя. Ну, по кóням, что ли?

— (Все.) По коня́м!

rsns_bike1_1920-1285

Внимание: в программу праздника имени распоследнего звонка входят… велосипедные гонки! Иллюстрация SJ Travel Photo and Video & Shutterstock.

Под самым роскошным сиреневым кустом отдыхает грузовичок, на котором в несколько рядов стоят готовые к бегу разноцветные велосипеды. Ашот Валерьевич и Костя запрыгивают в открытый кузов и начинают выгрузку:

— Кому красный, мощный, тысяче-, наверное, скоростной, с какой-то смешной, но, должно быть, самой правильной рамой?

— Мне!

— Все, кто не может, не хочет, не умеет, садятся в машину и деятельно ждут нас на месте: палатки, дрова, вода! Остальным получить колёсную технику, форму и даже, представьте себе, номера!

***
Пелотон — дюжина человек, все в разноцветных обтягивающих трико, с номерами, словно на настоящих соревнованиях, — летит по просёлку; справа стена гудящего свежей зеленью леса, слева поле и небо без конца.

— Куда?! — ревёт оторвавшийся от группы на несколько десятков метров Буров. — Не помню!

Учитель без видимого напряжения отделяется от пелотона и довольно быстро догоняет Бурова:

— Каэмэс? Без экзамена? Ваш номер двадцать третий, Буров!..

— Я порву тебя, Ашот… — с остервенением шепчет двадцать третий номер и прибавляет ходу. Но видит лишь удаляющуюся спину, на которой ярко-красным по белому начертана единица.

rsns_bike23_1920-1184

Кандидат в мастера? Без экзамена? Ваш номер двадцать третий, Буров!.. Иллюстрация David Crockett & Shutterstock.

По решительно нырнувшему вниз лесному оврагу на огромной скорости, в опасной близости от деревьев, подлетая на естественных трамплинах, вгрызаясь в кусты, разрезая лужи, несутся два велосипедиста. Их разделяет метров десять, не больше, но тот, что впереди, «единица», кажется, знает трассу наизусть — экономно маневрирует, всегда точно переключая скорости, изящно вписывается в естественные повороты, удачно минует большинство неровностей, прибавляет там, где это возможно, — работает головой. Двадцать третьим, столь же помятым гонкой — просоленным потом, расстрелянным грязью, иссечённым ветками, — напротив, движут злость и азарт, эмоции: он не разбирает пути, ни на секунду не оставляет педали в покое, не помнит о тормозах…

— Твою мать!

«Единица» спиной чувствует, что что-то произошло, слегка притормаживает.

— Твою мать! — Истекающая бешенством брань переходит в болевой вой.

«Единица» резко останавливается, поворачивает голову.

— Твою-ю-ю ма-а-ать…

«Единица» бросает велосипед и бежит через кусты к стону. «Намотанный» на дерево велосипед, катающийся по земле двадцать третий, разорванное до пояса трико, лицо в грязи, поту, крови.

— Кровь! — кричит учитель. — Костя, кровь!

— Нос… — стонет Буров. — О землю, после… Дерево, чёрт, велосипед…

— Голова, руки, рёбра, ноги? — Учитель со знанием дела ощупывает ученика.

— Целы… — отмахивается Буров.

— Вижу, не брыкайся. Держи платок — сопли. Ох, ах… некому березку пожалети… Голова, Костя. Голова. И только потом мышцы и дыхалка. — Ашот Валерьевич отходит от Бурова и осматривает велосипед. — В порядке. Живой. Доедет. Я пошёл, мой номер первый.

— Я порву тебя, Ашот… — обречённо шепчет двадцать третий.

***
Майский сосновый бор до краёв наполнен нежным закатным солнцем. Мягкая тёмно-красная сепия по зелёному хвойному пуху, палевым чешуйкам коры и восходящим токам душистого воздуха… Эту картину можно смотреть-обонять целую вечность и всякую секунду находить в ней новые чёрточки, которые обязательно — сами собой — запомнятся, а потом, промокшей по уши осенью, всплывут в памяти в самый пропащий момент и сделают вас и вам теплее.

rsns_pines_1920-1275

Иллюстрация solarseven & Shutterstock.

Идеально обустроенный лесной бивак: правильный жёлто-зелёный прямоугольник многолетней сосновой подстилки обозначен по углам высокими кольями, на которых, справа и слева, натянута верёвка — место отдыха взмыленных велосипедных трико и мокрых после купания плавок и полотенец; палатки в ряд, на северном кордоне прямоугольника, входом к югу, окопанные: слева одноместная, совсем крошечная, в центре три больших, справа поменьше, девичья; в нескольких метрах перед жильём — кострово-кухонная зона: кóзлы, жердина, на которой висит огромный вкусно парящий котелок, обихаживаемый парой юных поварих, каменный очаг для чая, пластиковые ёмкости для воды, аккуратная дровяная поленница внушительных размеров, накрытая плёнкой сухая растопка, вокруг живописный беспорядок брёвнышек и чурбачков для сиденья; справа от костра — столовая: большой бревенчатый стол со скамейками и навесом из камуфляжного тента; слева, тоже под навесом, только из плёнки, — велосипедная стоянка, несколько топоров, пара лопат, удочки; отдельно, вне лагеря, окопанное углубление для мусора, рядом ведёрный «куличик» влажного речного песка…

Наверное, странно, но места для часового, классического армейского «грибка», отчего-то нет. Шутка. Зато неподалёку есть турник, металлическая перекладина между двумя деревьями, — на котором делает «подъёмы переворотом» голый по пояс Костя Буров.

— Три… — считают парни. — Четыре… пять…

И что-то вроде бадминтонного, с настоящей сеткой между двумя шестами, очерченного песком корта, где подходит к концу смешанный парный бой. И волейбольный пятачок. И небольшой велосипедный трамплин, выложенный свежим дёрном…

Поляна, не потеряв живого лесного вида, выглядит уютной, даже домашней, где всякий юный человек имеет своё место и находит приятное дело.

rsns_camp_1920-1280

До нас было красиво, но скучновато, правда же? Иллюстрация Rigucci & Shutterstock.

— Хороший был день… — Учитель, потягиваясь и позёвывая, кладёт в костёр несколько поленьев. — Из школы сбежали, рыбу и байдарочников распугали, комаров накормили, дрова заготовили, бадминтонный сезон открыли, а велосипедный, кажется, закрыли… Только что в мешках не бегали!.. Ну, повторим условия появления резонанса в механических системах — и на боковую?

— (Все, возмущённо.) Какой резонанс?! Ашот Валерьич!!

— Хорошо, хорошо!.. У вас-то какие мысли?

— Покурить бы!

— И выпить!

— И пойти бить деревенских!

— В «очко» до утра, Ашот Валерьич! Спорим, я вас переиграю!

— А может, дискотеку?

— Гм… Очень заманчивые предложения. Отдельное мерси Баранову за «очко»… Ну и Таранову за дискотеку, конечно. Паша, как ты себе это представляешь: шишкинский бор, глухая ночь, спят усталые зверушки, и только несколько городских кроманьонцев тупо топчутся на лунной поляне под дерущий глотку «Айфон»?

— Это как посмотреть, Ашот Валерьич. Если, к примеру, мсьё Баранкин в косоворотке и лаптях идёт вприсядку вокруг девицы Кравец, которая вся в парче и кокошниках, — пуркуа бы и нет? Крестьяне деревни Спасс-Клепики Рязанской губернии культурно отдыхают после барщины на кровососа Опарина.

— Пять… пять баллов!.. — давится от смеха вместе со всеми учитель. — Но всё равно, нечего музыке в лесу делать — ни Баху, ни «Хот-Чипу»…

— Баху особенно — животные от тоски сами сдаваться побегут!

Все смеются.

rsns_tutor_1920-1282

Ашот Валерьевич. Да, выглядит пижонисто, но, поверьте, это только видимость. Иллюстрация Karpova & Shutterstock.

— И всё-таки… Помните, мы говорили, что было бы здорово украсить выпускной вечер? Капустником, инсценировкой, конкурсом каким-нибудь?

— Ага, «Мисс Мокрый Передник».

И вновь взрыв хохота.

— Можно и так… — Ашот Валерьевич поворачивается к Баранову. — Только заезжено, не находишь? Мокрые майки, сухие бюсты, рвотные позывы… Предлагаю чуть более интеллектуальное приключение. Как вы посмотрите на то, чтобы поставить отрывок из какой-нибудь современной пьесы?

— А слабо Вóронова, Ашот Валерьич? «Вареники», «Блиндаж», «Пушкин-тур». Хотя… — выпаливает, но тут же осекается Опарин, — там ведь…

— Непростой автор… Сложные тексты, нерядовая, мягко говоря, лексика. Ты об этом, Алёша? А из перечисленного, если уж на то пошло… предпочёл бы «Блиндаж».

— А что это за фигня? Не помню, чтобы мне за неё «пару» ставили. Но если там нужно сушить «мокрые майки» — записываюсь!

— Эта фигня про войну, Баранкин. И про войну в этой фигне сказано так, что ты сразу понимаешь, какое это дерьмо и уродство.

— Ну и зачем? Выпускной всё-таки.

— Может быть, затем, Паша, чтобы, прости за очень школьное объяснение, помнили…

— А разве забыли?.. В феврале с Украины брат вернулся — покалеченный… Урод, да… На носилках принесли — сгрузили… Маму жалко. Дóма в каждом углу пузырьки от сердечного. Как тараканы. Только пустые и звенят. А Серёжка… молчит… вообще. Всего два слова, за весь месяц… Приходили военные, бумаги принесли. Не пустил — дверью саданул и…

rsns_food_1920-1280

Иллюстрация Aiste Rakauskaite & Shutterstock.

— Паша, и ты молчал? Ашот Валерьевич, вы знали?

— А зачем это тебе, Кравец? Чтобы с подружками сплетничать?

— Дурак ты, Пашка, и не лечишься. — Лена подсаживается к Таранову и гладит его по голове. Он сбрасывает её руку, тогда Лена обнимает его за плечо.

— Знал, Лена. Но… что я могу, кроме болтовни на уроках… А что в его документах, Паша? Можешь сказать? В школе только слухи: оттуда, ранение — и точка.

— Медицинские бумажки и наградная телега о спецзадании: разведка боем, превозмогая потери, проявленное мужество и прочий скудоумный героизм… На похоронку похоже. Хотя я их никогда не видел, только по книгам… Вояки сказали, что ему, наверное, дадут ещё один орден… или не дадут — потому что проблемы. «Много трупов»… как-то так… точно не помню…

К чёрту медальку! Лишь бы мама не плакала… и он… не знаю… хотя бы на улицу выходил. Потому что пока только до туалета…

Зато мы с мамой… за водкой… каждый день. Две бутылки. Норма… Забываем или опаздываем — бумажку под дверь: «Водяры, быстро»… И всё, и никаких больше слов… А нет — мебель в щепки, по стенам, по полу… Костыль металлический, крепкий… Целое потихоньку вынесли, только кровать осталась…

И… и… по малой в туалет не ходит… прямо в бутылки… Мама банки ставила, большие, трёхлитровые, ну, удобнее в них… Нет, на фиг…

— Пашка, мы можем как-то… — Опарин трогает Таранова за рукав. Тот машет опущенной головой.

— Я убить его хочу… этого героя, очень. Очень!.. Что, Лёха, поможешь? А ты, Бур?.. Одному никак. Слепой, хромой — но ведь зверь: на любой посторонний шорох бросает клюку и не промахивается… Я пол-апреля в лангетке хромал, помните?.. Нет, ну вы что, дураки, правда думали, что «упал-очнулся»?..

— Господи, господи… — плачут девочки.

— Господи — вот именно!.. Мама попá приглашала. Верит, дурочка… Пришло вот такое мурло, помахало кадилом, попричитало. Урод наш, как обычно, жевал портянку, а волосатый клоун шаманил, на часы посматривая. Потом понюхал, сказал: «Пахнет у вас, убирайтесь чаще» и слинял с пятью тысячами. Лишние они, да?..

И тут же записка, «водяры», мама из рук вырывает: «Что там, что там?», потому что ждёт, когда тварь опять человеком станет… А денег совсем нет, православный последнее выгреб, и до зарплаты неделя, а уродскую пенсию все оформляют… Пошёл по соседям, «Ирина Иванна, дайте» — нету, «дядя Витя, дайте» — дядя Витя, снизу, работяга, ещё дверь не открыл, орёт: «Уйми брата, всю ночь воет, не сплю». Ну да, воет, и с первого приходили, и с шестого, полицией пугали… Шиш, короче, а не денег, побежал к другу, в соседний, наскребли, и ещё сунул, чтобы до зарплаты, а мама в мобильник кричит: «Скорее, окно разбил», апрель, но ведь холодно…

Врачи ходят… а толку? Вкололи, урод забылся, помыли, прибрались, бутылки вынесли, уже кряхтит… Говорят: «Давайте заберём», а мама не отдаёт, полночи стоит у двери и шепчет, шепчет, верит, что вернётся… А мне уже всё равно… Страшно, страшно… ничего не хочу…

rsns_fire_1920-1275

Иллюстрация ondrejsustik & Shutterstock.

— Паша, Паша… — горько шепчет учитель.

— Шесть тысяч дней Паша.

— Ты прав… прав. Говорим, говорим… Всё помним — но обо всём забыли… Примериваем на себя ложь в газетах и низости из телевизора, брезгливо морщимся, заикаемся от негодования, сучим кулачками, отворачиваемся — и, здрасьте, дети, жизнь прекрасна и офуительна, все люди братья и живут у самого синего моря…

— У меня прадед с Отечественной не вернулся… — задумчиво говорит Опарин. — То есть вернулся, но (усмехается) немного заблудился: вместо коммуналки с тремя родными малолетками зашёл в другой дом и там остался…

— …«За что вы любите папу» — вот такие сочинения были в ходу в моё время. За что?.. А если я его не люблю? Или люблю за какую-то полнейшую глупость — за то, к примеру, что однажды свозил меня в Москву на футбол — на большой стадион, вырезал из дерева пистолет, что был хоть небольшим, но начальником и это как-то выделяло меня среди мальчишек со двора, чьи отцы горбатились на заводе или сидели…

— …А то, что ошибся адресом, женой и детьми, догадался только через двадцать лет. Догадался, нашёл, явился — в орденах, седой, красивый, ещё относительно молодой, с тремя почему-то тортами, цветами… И всё, привет… Случай из жизни.

— …Что же писать? Правду? Что пил, бил, изменял, взятки брал? Что я не только не люблю его, но ненавижу — чужого и лживого? Но как написать такое про отца?..

— То есть? Что значит «привет»?

— …А в нашем чокнутом медицинском доме целая аптека хранится. Не дали бы уйти…

— Привет — это привет… с того света. Острый инфаркт. Не узнали его, Ленка. Не захотели — и не узнали. Ни бабушка, ни сёстры её, никто…

— …А у нас в квартире газ… Они и не дали.

— …Хотел ли я его смерти? Когда его привозили бесчувственного, когда слышал разговоры взрослых во дворе, когда после трёхдневного загула он приходил домой пахнущий духами, когда мы по ночам прятались у соседей, когда мама даже в тридцатиградусный мороз выходила на улицу в огромных солнцезащитных очках… — да. Страшно хотел. Но проходило два дня, и я забывал об этом. До следующего раза…

— …Впустили молча и, не сказав ни слова, ушли на улицу, куда глаза глядят. А когда вернулись…

— …Легче ли мне стало, когда мы однажды собрались и ушли в никуда? «Легче» — не то слово. Мы заново родились… Что же из этого следует?..

Повисает густая, тяжёлая тишина.

— Шучу я. — Паша отодвигается от Лены, вытирает щёки и с вызовом смотрит на учителя страшными взрослыми глазами. Тот выдерживает этот долгий, пронзительный взгляд. — Нормально всё с братом! Майор в двадцать семь, на неделю раньше Гагарина, три ордена, весёлый, семья любит, страна помнит. Надо только отдохнуть… привыкнуть и вернуться… и будет как прежний… Ну, про КВН ведь говорили… Я — за, давайте дальше хохмить. Или всё-таки шманцы, а, Ашот Валерьич?

— И правда… Сегодня он нас простит, — кивая на лес, с напускной весёлостью соглашается учитель. — И кофе сейчас сварим, и даже глинтвейн соорудим, ибо с собой было — на всякий походный случай… Что скажете?

— (Хором.) Ашот Валерьичу — ура, ура, ура-а-а!

— Воистину ура. Только, наверное, за водой надо сходить… — Учитель проверяет баклажки. — Нет, пусто.

— Я схожу! Одна нога там, Ашот Валерьич.

— А мальчики что же? А, ладно. Марширен вместе, Лена.

Учитель и девочка быстро углубляются в лес, оставляя за спиной входящий в транс «Айфон», настроенный на что-то безостановочно танцевальное. Ашот Валерьевич, рисующий фонариком на идущей в лёгкую горку дорожке замысловатые кривые, чуть слышно, вряд ли осмысленно насвистывает какой-то безнадежно минорный вариант The Girl From Ipanema, сопровождая рублеными мелодическими кусочками очевидно нездешние, невесёлые мысли. Река рядом, и хотя её ещё не видно, запах воды, особенно острый ночью, легко перекрывает дыхание дремлющего сосняка.

— Наверное, здесь даже умереть нельзя: начнешь отходить — Доктор Лес тут же выпишет кислородную подушку… Сколько раз мы здесь были?

— Не знаю… много…

— И под дождем кисли, и на солнце запекались… Костя, классе в пятом, толстуном ещё был, уснул на песочке… Собираемся назад, а его нет, туда, сюда, а он уже пузырями пошёл. Хорошо хоть без удара обошлось… Даже зимой пару раз выбирались. Да, пожалуй что бессчётно…

— А теперь всё, финита.

— Нет такого понятия в физике. Решительно протестую.

— Хорошо.

— Хорошо, что хорошо.

— Да.

— Но кто помешает нам собираться у меня? Хоть вместе, хоть как.

— Правда?

— Чистая. Родниковая.

— Спасибо, Ашот Валерьич! За понимание, за всё. Вы… вы — человек.

— Это вряд ли. Я всего лишь человек. Правда, в любое время… Чёрт, неужели раньше Гагарина?..

Лес внезапно кончается, они оказываются на берегу, но до реки ещё метров сто.

— Ну-ка, дай тару… Наперегонки?..

Утонувшая в реке огромная луна болезненно морщится от гулкого удара канистры. Две фигуры летят по влажному песку, одна — широкими баскетбольными шагами, вторая — невесомым девичьим аллюром; одна, достигнув воды, начинает снимать обувь, вторая — влетает в мелководье, заставляя круглый белый лик совсем уж неприлично гримасничать, и, высоко поднимая ноги, словно переваливаясь через невидимые барьеры, спешит за относимым течением куском пластмассы.

— Нечестно! — кричит девочка. — Мы так не договаривались!

Учитель набирает канистру и возвращается.

— Ещё чуть-чуть, Ашот Валерьевич. Всего два дела, я мигом.

rsns_river_1920-1214

Ещё чуть-чуть, Ашот Валерьевич. Всего два дела, я мигом. Иллюстрация Mettus & Shutterstock.

Девочка заходит в реку и ныряет.

— А вот и «мокрая майка»! — Лена встаёт во весь рост и, как-то странно хохоча, бежит к берегу. — Должна я вам, Ашот Валерьевич.

— Замёрзнешь… — качает головой учитель.

— Нет, не сегодня!

Лена встаёт на цыпочки и целует Ашота Валерьевича; на растерянном лице с полуприкрытыми глазами — полнейшее девичье счастье. Учитель вытирает с её лица то ли слёзы, то ли речные капли. В стекла его очков пытливо вглядывается луна.

— Это всего лишь последний звонок, Лена.

Резонанс: 1) явление резкого возрастания амплитуды колебаний (механических, звуковых, электрических и т. д.), наступающее при приближении частоты внешнего воздействия к некоторым значениям (резонансным частотам), определяемым свойствами системы; 2) отзвук, отголосок. Иллюстрация на заставке agsandrew & Shutterstock.
2 Комментарии

И не кончается строка (распоследнее)