После Атланты она смотрела из окна вагона-ресторана едва ли не с физическим наслаждением. За утренним кофе джорджийские холмы сменились красной землёй, и потянулись крытые жестью дома посреди чисто выметенных дворов с неизбежными вербеновыми клумбами в побелённых автомобильных шинах. Она улыбнулась первой ТВ-антенне на некрашеном негритянском доме; крыш таких становилось всё больше, и это радовало её.
Домой Джин Луиза Финч всегда летала самолётом, но в своё пятое ежегодное путешествие из Нью-Йорка в Мейкомб отправилась поездом. Уж больно её напугал последний случай, когда пилот направил машину через торнадо. Кроме того, отцу пришлось бы встать в три утра и провести за рулём больше ста шестидесяти километров, чтобы встретить её в Моби́ле, а потом ещё и работать целый день. Бессовестно по отношению к семидесятидвухлетнему.
И хорошо, что она так решила. Нынешние поезда совсем не те, что были в её детстве, их новшества развлекали её как могли: когда она нажала на кнопку в стене, материализовался упитанный дух проводника; по её велению из другой стенки выскочила раковина из нержавейки; тут же был унитаз, на который, умываясь, можно было поставить ногу. Она не стала вдаваться в трафаретные надписи по всему одноместному купе, но когда прошлой ночью собралась ложиться, то преуспела лишь в укладывании себя на стену, поскольку пренебрегла указанием «ОПУСТИТЕ РЫЧАГ НА КРОНШТЕЙНЫ». Выручил проводник — к её стыду, потому что она была лишь в пижамной рубашке.
Когда её захлопнул постельный капкан, проводник, к счастью для неё, обходил свои владения. «Я вас вытащу, мисс», — отреагировал он на её стук. «Пожалуйста, не надо, — сказала она. — Просто объясните мне, как выбраться». «Я повернусь к вам спиной и всё сделаю», — ответил он и сделал.
Когда она проснулась, поезд, пыхтя, метался по атлантским сортировочным путям; следуя одному из купейных предписаний, она оставалась в постели до тех пор, пока за окном не промелькнул Колледж-Парк. Одеваясь, она облачилась во всё мейкомбское: серые брюки, чёрная безрукавка, белые носки, мокасины. До дома было ещё четыре часа, но она уже слышала неодобрительное фырканье тётки.
На четвёртой чашке кофе поезд что-то прокричал, словно огромный гусь своему товарищу по перелёту, прогрохотал над рекой Чаттахучи и вкатился в Алабаму.
Широкая, ровная и грязная Чаттахучи обмелела: жёлтая песчаная отмель почти поглотила её русло. Наверное, зашумит зимой, думала она, но я забыла это стихотворение. «С дудкой я бродил в лесах»? Нет. Он писал о водоплавающих или это был водопад?
Джин Луиза резко осадила себя, вдруг подумав, что Сидни Ланьер, должно быть, отчасти подобен её давно умершему кузену Джошуа Синглтону Сент-Клеру, литературный заповедник которого простирается от «Чёрного пояса» до Байу-Ла-Батра. Тётка часто приводила ей в пример кузена как человека, которого невозможно не ценить: блистательная личность, поэт, умер в самом расцвете сил, и Джин Луизе следует помнить, какую честь он сделал семье. Пригодились и фотографии: кузен выглядел на них окрысившимся Алджерноном Суинбёрном.
Она улыбнулась, вспомнив рассказанное отцом продолжение истории. Действительно, кузен Джошуа умер на взлёте, да только не от длани господней, а от кесарева воинства.
В университете кузен Джошуа учился с немыслимым усердием и очень много думал; по сути, он дозанимался до того, что стал мнить себя человеком XIX века. Он влюбился в непромокаемый плащ с капюшоном без рукавов и ходил в ботфортах, пошитых кузнецом по его эскизам. Всё пошло прахом, когда он обстрелял президента университета, который, по его мнению, мало чем отличался от золотаря. Это, без сомнения, было правдой, но недостаточным извинением для нападения с применением оружия. Кузена вызволили из-под ареста с помощью множества взяток и поместили в жёлтый дом, в котором он оставался до самой смерти. Говорили, что он был вполне благоразумен — но только до тех пор, пока кто-нибудь не упоминал имя президента, и тогда лицо его искажалось, он принимал позу американского журавля и оставался в ней по восемь и более часов, и никакая сила не могла опустить его ногу, пока он сам не забывал об этом человеке. В дни просветления кузен Джошуа читал греков, а после себя оставил тоненький сборник стихов, изданный частным порядком в Тускалусе. Его поэзия настолько опередила своё время, что никто до сих не смог понять её; ну а тётя держит его книжку раскрытой на случайной странице на столе в гостиной.
Джин Луиза рассмеялась в голос, а потом огляделась — не слышал ли её кто-нибудь. Её отец знал, как посеять сомнения в лекциях своей сестры о врождённом превосходстве любого из Финчей: конец этой истории он рассказывал дочери спокойно и серьёзно. Правда, иногда Джин Луизе казалось, что она замечает в глазах Аттикуса Финча некий лукавый блеск — или это просто отсветы в его очках? Она не знала.
Поезд и виды за окном перешли на тихий ход; до самого горизонта простирались лишь пастбища с чёрными коровами. И Джин Луиза вдруг удивилась: отчего она никогда не думала о том, как красивы её родные места.
Станция в Монтгомери приютилась в изгибе Алабамы, и, выйдя из поезда, чтобы размять ноги, Джин Луиза почувствовала себя как дома: та же неброскость, те же огоньки, тот же необычный запах розовых кустов. Чего-то не хватает, подумала она. Перегретых букс, вот чего. Идущего вдоль состава осмотрщика с молотком, простукивающего колёса. Клацания, шипения и струек белого пара, когда тебе кажется, что ты угодила на жаровню. Но нет, сегодня поезда бегают на нефти.
Без всякой причины к ней вернулся детский страх. В последний раз она была здесь двадцать лет назад, когда вместе с отцом ездила в Монтгомери; её напугало то, что качка сбросит поезд в реку и они утонут. Но на обратной дороге она уже не помнила об этом.
Поезд прогрохотал через сосняки, где насмешливо просигналил броско раскрашенному музейному родственнику с воронкообразной трубой, стоящему на запасной ветке в просеке. Паровоз, украшенный табличкой, которая возвещала о его принадлежности к лесопилке, мог быть полностью проглочен локомотивом Джин Луизы — вместе с купе для гостей. Гринвилл, Эвергрин, Мейкомб Сортировочный.
Она попросила проводника не забыть её высадить и, поскольку он был немолод, ожидала, что тот отшутится: мол, выскочу в Мейкомбе как ошпаренный и остановлю поезд через полкилометра после станции. А затем, попрощавшись, извинится за то, что чуть не забыл. Да, поезда уже не те, чего не скажешь о проводниках: перешучиваться с барышнями на остановках по требованию — знак профессии. Поэтому Аттикус, который мог предсказать действия любого проводника в промежутке от Нового Орлеана до Цинциннати, будет ждать её не далее чем в шести шагах от места высадки.
Согласно избирательной геометрии, родной для Джин Луизы округ Мейкомб вытянулся на 112-ть и раскинулся на 48 километров в самом широком месте; это была дикая местность с вкраплениями крошечных посёлков, самым крупным из которых был Мейкомб, главный здешний город. История этого округа — и не такая уж давняя — знала времена, когда Мейкомб, по сути, был отрезан от остальной страны — как и его жители, даже не подозревающие об изменениях, которые коснулись политических предпочтений Юга, и продолжающие голосовать за республиканцев. Поезда тут не ходили; «Мейкомб Сортировочный» — всего лишь уважительное название, сама же станция располагалась в округе Эбботт, что в 32 километрах отсюда. Автобусное сообщение было спорадическим и, казалось, вело в никуда, но федеральное правительство заставило проложить сюда через болота пару шоссе, что наконец-то дало жителям возможность бесплатного выхода. Но лишь немногие воспользовались этим благом — к чему оно? Довольствующемуся малым хватает всего.
Округ и город названы в честь полковника Мейсона Мейкомба, неуместная самонадеянность и непомерное самодурство которого приводили в смятение всех, кто воевал под его началом с индейцами племени Ручья. Земли, на которых происходили описываемые события, были слабо холмистыми на севере и равнинными на юге — возле реки. Полковник, убеждённый в том, что индейцы ненавидят драться на равнине, рыскал на севере, высматривая там противника. Его генерал, узнав, что Мейкомб шляется по холмам, в то время как индейцы сидят в каждом сосняке на юге, отправил к полковнику с гонцом, своим индейцем, депешу: «Двигай на юг, чёрт тебя подери». Мейкомб, полагая, что это индейская военная хитрость, которая заведёт его в ловушку (уж не красноголовый ли дьявол с голубыми глазами командует ими?), посадил гонца под арест и пошёл дальше на север, где, безнадёжно заблудившись в диких лесах, в полной озадаченности пересидел до конца стычек с индейцами.
После того как прошло достаточно лет, чтобы поверить в подлинность генеральской депеши, полковник Мейкомб отправился в важный поход на юг. По пути его части встретили поселенцев, идущих в глубь страны, которые сообщили им, что индейские войны почти закончились. Войска и поселенцы были в достаточной степени дружелюбны, чтобы стать предками Джин Луизы, а полковник устремился в район нынешнего Моби́ла, чтобы убедиться, что его подвигам отданы все необходимые почести. Эта версия далека от истины, зато она годами передаётся из уст в уста и известна каждому мейкомбцу.
«…Ваши вещи, мисс», — сказал проводник. Джин Луиза проследовала за ним из вагона-люкс до своего купе. Она достала из бумажника два доллара: один обязательный, второй — за вызволение из плена прошлой ночью. Само собой, поезд, словно наскипидаренный, проскочил станцию метров на четыреста. Проводник, усмехнувшись, извинился, что чуть не забыл. Ответив ему улыбкой, Джин Луиза с нетерпением ждала, когда он опустит жёлтую ступеньку. После чего он помог ей сойти, и она передала ему пару банкнот.
Отца не было.
Она взглянула на тропинку, которая вела к станции, и увидела высокого мужчину, стоявшего на крошечном перроне. Он спрыгнул с него и побежал ей навстречу.
Он схватил её в охапку, потом отодвинул от себя и крепко поцеловал в губы, после чего чмокнул ещё раз — нежно. «Не здесь, Хэнк», — пробормотала она очень довольная.
«Спокойно, девочка, — сказал он, обхватив её лицо руками. — Если захочу, расцелую тебя на пороге суда».
Привилегией целовать Джин Луизу на судебной лестнице владел Генри Клинтон, её старинный друг, товарищ её брата и, если он продолжит целовать её подобным образом, то и муж. Люби кого хочешь, но выходи только за себе подобного, — о справедливости этого правила она догадывалась подсознательно, шестым чувством. Генри Клинтон был того же сорта, что и она, и сейчас Джин Луиза не считала эту максиму слишком категоричной.
Они под руку пошли по тропинке, чтобы забрать её чемодан. «Как там Аттикус?» — спросила она.
«Руки и суставы сегодня особенно расшалились».
«То есть водить в таком состоянии он не может?»
Сложив пальцы правой руки наполовину, Генри сказал: «Это всё, на что он способен. Мисс Александра завязывает ему шнурки и застёгивает пуговицы на рубашке. Он даже бритву не может держать».
Джин Луиза покачала головой. Она была слишком взрослой, чтобы восставать против этого, и, одновременно, слишком молодой, чтобы без борьбы смириться с болезнью отца. «Можно ли что-то сделать?»
«Ты же знаешь, что нет, — ответил Генри. — Он принимает четыре с половиной грамма аспирина в день, вот и всё».
Генри взял её неподъёмный чемодан, и они отправились к машине. Хотела бы она знать, как поведёт себя, когда придёт время болезней. Вряд ли как Аттикус: если его спрашивали о самочувствии, он отвечал, но никогда не жаловался; его нрав остался прежним, поэтому, чтобы выяснить его состояние, вы должны спросить его.
Генри узнал о болезни отца случайно, когда они работали в судебном архиве с кадастровыми книгами. Аттикус, вытащив тяжеленную ипотечную книгу, весь побелел и уронил её. «Что такое?» — встревожился Генри. «Ревматоидный артрит. Подними её, пожалуйста», — сказал Аттикус. Генри поинтересовался, когда появилась болезнь; полгода назад, ответил Аттикус. Знает ли об этом Джин Луиза? — Нет. — Лучше бы вы ей сказали. — «Если сказать, она тут же примчится, чтобы ухаживать за мной. Единственный способ — не позволить болезни победить тебя». На этом тема была закрыта.
«Хочешь за руль?» — спросил Генри.
«Не глупи», — ответила Джин Луиза. Она неплохо водила, но терпеть не могла управляться с какой-либо механикой сложнее английской булавки; складывание садовых стульев действовало ей на нервы; она так и не научилась ездить на велосипеде и печатать на пишущей машинке, а рыбу ловила только удочкой. Всем играм она предпочитала гольф, потому что для него нужны лишь клюшка, маленький мячик и душевный настрой.
Позеленев от зависти, она смотрела на то, с какой лёгкостью Генри обходился с автомобилем. Машины прислуживают ему, подумала Джин Луиза. «Усилитель руля? Коробка-автомат?» — полюбопытствовала она.
«Будьте уверены», — ответил он.
«А что если автомат сломается и переключать будет нечего? Тогда ты попал, не так ли?»
«Всё сломаться не может».
«Откуда ты знаешь?»
«Это называется вера. Иди ко мне».
Вера в «Дженерал Моторс». Она положила голову ему плечо. «Хэнк, — сказала она, помолчав. — Что же всё-таки произошло?»
Этой их шутке было сто лет в обед. Розовый шрам начинался под его правым глазом, натыкался на крыло носа и пересекал по диагонали верхнюю губу. Шесть передних зубов у него были вставными, и даже она не могла упросить его вынуть их и показать. Таким он пришёл со Второй мировой. Какой-то немец, опечаленный окончанием войны, не придумал ничего лучше, чем ткнуть ему в лицо прикладом. Джин Луиза привыкла считать это байкой: Генри вряд ли мог оказаться в такой близости от врага там, где пушки палили за горизонт и летали Б-17 и «Фау-1».
«Так и быть, любимая, — сказал Генри. — Мы сидели в каком-то берлинском подвале, все перепились, и завязалась драка. Как тебе такое — более правдоподобно? Теперь ты выйдешь за меня?»
«Пока нет».
«Почему?»
«Хочу быть как доктор Швейцер и играть до тридцати».
«Он неплохо играет», — мрачно произнёс Генри.
Джин Луиза юркнула к нему под руку. «Ты знаешь, о чём я».
«О да».
С Генри Клинтоном не сравнится ни один юноша, говорили мейкомбцы. Так же думала и Джин Луиза. Генри вырос на юге округа. Его отец ушёл из семьи вскоре после рождения сына, и мать убивалась на работе в уличной лавке, чтобы дать сыну среднее образование. В двенадцать Генри снял жильё через дорогу от дома Финчей, и это само по себе подняло его на новый уровень: сам себе хозяин, полная свобода от домработников и родителей. Генри был старше Джин Луизы на четыре года, что сказывалось: он дразнил её, а она его обожала. Мать умерла, когда мальчику было четырнадцать, не оставив ему почти ничего. Аттикус Финч присматривал за теми крохами, что удалось выручить от продажи лавки, — ведь почти всё ушло на похороны, тайно дополнив их из своего кармана; он же устроил Генри продавцом в супермаркет «Джитни Джангл», где тот работал после занятий. Окончив школу, Генри пошёл в армию, а когда вернулся с войны, поступил в университет на юриспруденцию.
Примерно в то же время скоропостижно скончался Джим, брат Джин Луизы. Когда эта трагедия осталась в прошлом, Аттикус, всегда хотевший передать адвокатскую практику сыну, начал подумывать о новом помощнике. Естественнее всего было привлечь Генри, и тот стал его ногами, глазами и руками. Генри всегда уважал Аттикуса Финча, и вскоре это превратилось во что-то большее: он почитал его как отца.
А вот Джин Луиза так и не стала ему сестрой. Пока он был на войне и в университете, она выросла из непослушной причудницы в мальчишеском комбинезоне в благоразумное подобие человека. Они стали встречаться во время её второго двухнедельного отпуска, и хотя она по-прежнему вела себя как 13-летний мальчишка, а также не признавала женские украшения, он открыл в ней нечто настолько женское, что влюбился. На неё было приятно смотреть, с ней было приятно проводить время, но лёгким человеком она не была. Она была одержима духом неугомонности, что озадачивало его, но он точно знал: вот она, его единственная. Он станет за неё горой; он женится на ней.
«Устала от Нью-Йорка?» — спросил он.
«Нет».
«Дай мне свободу действий на эти две недели, и ты его возненавидишь».
«Это такое предложение?»
«Да».
«Тогда иди к чёрту».
Генри остановил машину, повернул ключ зажигания и посмотрел на неё. Она знала, когда его что-то трогает: его ёжик ощетинивается, лицо идёт пятнами, шрам краснеет.
«Любимая, ты хочешь, чтобы я сделал его как джентльмен? Мисс Джин Луиза, я достиг положения, которое выдержит двоих. Подобно библейскому Израилю, я семь лет трудился на виноградниках университета и пастбищах адвокатской конторы твоего отца — для тебя…»
«Попрошу Аттикуса добавить ещё семь лет».
«Ненавижу».
«Кроме того, — сказала она, — это был Иаков. Впрочем, это один и тот же человек. Просто они меняли имена в каждом третьем стихе. Как тётя?»
«Неплохо. Как и все последние тридцать лет. Не меняй тему».
Брови Джин Луизы подпрыгнули. «Генри, — произнесла она церемонно, — я с тобой не порву, но замуж за тебя не выйду».
Сформулировано исчерпывающе.
«Да не будь же ты ребёнком, Джин Луиза!» Что-то бормоча, напрочь забыв о нововведениях «Дженерал Моторс», Генри попытался дёрнуть рычаг и надавить на сцепление. Впустую. Он с яростью крутанул зажигание, нажал на несколько кнопок, и авто медленно и плавно заскользило по шоссе.
«Разгоняется не спеша, — сказала она. — Для города плохо». Генри внимательно посмотрел на неё: «Ты о чём?»
В следующую минуту это могло вылиться в ссору. Он был серьёзен. Было бы лучше, чтобы он разозлился, после чего замолчал, и она смогла бы всё обдумать.
«Откуда у тебя этот кошмарный галстук?» — спросила она.
Сейчас.
Она была почти влюблена. Да нет, это невозможно, думала она: либо любишь, либо нет. Любовь — единственная ясная вещь на земле. Конечно, она бывает разной, но ответов всё равно только два: да и нет.
Она была из тех, кто, видя возможность лёгкого пути, выбирает другой — тяжёлый. Конечно, можно сказать Генри «да» и позволить ему заботиться о тебе. А через несколько лет, когда подрастут дети, появится тот самый, за которого только и стоило выходить. И начнётся: сердечные метания, переживания и волнения, многозначительные взгляды на ступеньках почты — и страдания, всех и каждого. А когда крики и благородство подойдут к концу, не останется ничего, кроме новой бесстыжей связи в духе Загородного Бирмингемского клуба и собственноручно возведённого ада со свежей техникой из «Вестингауз Электрик». Хэнк этого не заслуживает.
Нет. Уж лучше она пока останется старой девой. И она приступила к необидному восстановлению мира:
«Милый, мне жаль, нет, правда», — сказала она, именно так себя и чувствуя.
«Всё в порядке, — отозвался Генри и хлопнул её по колену. — Хотя иногда я готов убить тебя».
«Я знаю, я отвратительна».
Генри посмотрел на неё: «Любимая, ты сама необыкновенность. И совсем не умеешь притворяться».
Она посмотрела на него: «О чём ты?»
«О том, что обычно женщины, прежде чем взять нас, непрерывно улыбаются и со всем соглашаются. И скрывают свои мысли. А вот ты, любимая, когда чувствуешь отвращение, действительно отвратительна».
«Зато это честно: мужчина видит, во что ввязывается».
«Да, но ты же понимаешь, что так ты останешься одна?»
Она не стала с этим спорить и спросила: «Что же мне нужно сделать, чтобы очаровывать?»
Вопрос воодушевил Генри. Ему было тридцать, и он любил давать советы — наверное, из-за профессии. «Во-первых, — произнёс он бесстрастно, — попридержи язык. Не спорь с мужчиной, особенно если знаешь, что побьёшь его. Побольше улыбайся. Сделай так, чтобы он чувствовал себя величиной. Напоминай ему, какой он удивительный, и ухаживай за ним».
Она ослепительно улыбнулась: «Хэнк, я согласна со всем, что ты сказал. Ты самый проницательный индивидуум из тех, кто попадался мне в последние годы. В тебе 196 сантиметров роста. Могу ли я зажечь тебе сигарету?»
«Жуть какая».
Они опять были друзьями. 
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
…Непременно надо купить её сегодня и прочитать в один глоток — все 19 глав, а не только вот эту — самую первую, которая, да, да, да, нравится, потому что всегда хотел знать, что выйдет из этой неподражаемой 9-летней баламутки с заскоками… Только так, наверное, наконец-то можно понять, что перед нами: (1) первая версия «Убить пересмешника» (пусть и, возможно, дописанная кем-то сегодня) — или (2) нечто сработанное с нуля здесь и сейчас (через 55 лет!) ради понятно чего.
А по одной главе гадать, простите, не получается. Но уже сейчас ясно, что никакой это не старый-любимый «Пересмешник», хотя бы потому, что Скаут (сами вы Глазастики, товарищи Нора Галь и Раиса Оболонская :-)) — ух какая старая грымза: 26-летняя, всё никак не могущая выскочить замуж. То есть рука вроде бы та же, славной старушки Ли, а пазл всё равно не складывается — слишком мало деталек, да и, похоже, это уже литературная стереометрия (дитё — «старая дева» в пространстве-времени), а не привычное плоское письмо: роман, сиквел, приквел и прочая чушь в безвкусных обложках для тех, кто и читать-то не умеет.
И если это всё же (1), то есть подлинный текст, — ура и прекрасно. И не важно, что рукопись а) по каким-то причинам не печаталась самой Ли, пока она была дееспособна (нынче ей 89-ть, со всеми, увы, вытекающими возрастными потерями), б) крепко выправлена сегодня. А вот версия (2), конечно, это ужас, и совсем не тихий, вовсе не цеховой, а всепланетно позорный, низкий. Впрочем, говорить о плохом не хочется — зато очень хочется верить, что книга настоящая и она хороша.
А уж хороша ли, подлинна ли она на самом деле, надо ли ей радоваться, поймём, как только прочитаем. С этим, ей-богу, мы справимся. Только бы не забыть купить её сегодня…
И кое-какие комментарии.
«Пойди, поставь сторожа», название романа, — это цитата из Книги Пророка Исайи, глава 21, стих 6: «Ибо так сказал мне Господь: пойди, поставь сторожа; пусть он сказывает, что увидит». Почему и отчего — узнаем из следующих 18-ти глав.
Широкая, ровная и грязная Чаттахучи обмелела: жёлтая песчаная отмель почти поглотила её русло. Наверное, зашумит зимой, думала она, но я забыла это стихотворение. «С дудкой я бродил в лесах»? Нет. Он писал о водоплавающих или это был водопад?
Проезжая над Чаттахучи, у Джин Луизы случилась литературная каша :-). «С дудкой я бродил в лесах»? / Piping down the valleys wild? — это Уильям Блейк, «Вступление к Песням Неведения», перевод В. Топорова. (У Маршака, разумеется, не хуже, просто чуть дальше от оригинала: «Дул я в звонкую свирель. / Вдруг на тучке в вышине / Я увидел колыбель / И дитя сказало мне…») Действительно забыла, да не просто сам текст, но и автора, потому что с Блейка скакнула на Уильяма Каллена Брайанта — к его «К перелётной птице» / To A Waterfowl, в которой он обращался именно что к «водоплавающим» (Did he write to a waterfowl, or was it a waterfall?). К слову, по-русски в переводе М. Зенкевича это звучит так: «Куда путем крылатым / В росистой мгле сквозь розовую тишь / По небу, озаренному закатом, / Далеко ты летишь?» (Whither, midst falling dew, / While glow the heavens with the last steps of day, / Far, through their rosy depths, dost thou pursue / Thy solitary way?). Ну а нам остаётся лишь понять, что за стихотворение силилась вспомнить Джин Луиза Финч :-). Что-то из Сидни Ланьера?..
Джин Луиза резко осадила себя, вдруг подумав, что Сидни Ланьер, должно быть, отчасти подобен её давно умершему кузену Джошуа Синглтону Сент-Клеру…
Сидни Клоптон Ланьер (1842–1881) — лицо реальное, американский музыкант, поэт, писатель, воевал на стороне конфедератов, преподавал в университете, известен своей адаптацией музыкального метра в поэзии…
Пригодились и фотографии: кузен выглядел на них окрысившимся Алджерноном Суинбёрном.
Алджернон Чарльз Суинбёрн (1837–1909) — английский поэт. Вот кое-что из него (кусочек сонета «Джон Форд») в переводе Бориса Пастернака:
Из горных недр, где ночь железом сжала
Наплыв опалом, талей голубей,
На изваянье мрамора набей,
Чтоб встал с Мемнона мощью матерьяла
Тот чародей, чьё властное ваяло
Врезало в ночи ночь резцом скорбей…
(Hew hard the marble from the mountain’s heart
Where hardest night holds fast in iron gloom
Gems brighter than an April dawn in bloom,
That his Memnonian likeness thence may start
Revealed, whose hand with high funereal art
Carved night, and chiselled shadow: be the tomb…)
«Хочу быть как доктор Швейцер и играть до тридцати».
Как известно, ровно в тридцать лауреат Нобелевской премии Альберт Швейцер несколько забросил музыку и всё прочее и… поступил на медфак родного Страсбургского университета, «чтобы посвятить медицине остаток жизни».
Ну а с географией, со всеми этими алабамскими и не очень «Чёрными поясами» и Байу-Ла-Батрами, сами разберётесь.
Игорь Исупов. 
