С утра хотелось жить — зажёгся свет,
И даже говорить — не матерщиной,
Мы строем подняли́сь на парапет
И зашвырнули в небо карабины.
Потом, глотая пули и слова,
Их женщин попросили об услуге:
Забыть о том, что жизнь полумертва,
И к нам прийти, желательно с подругой.
«На кой?» — ответил чей-то автомат,
Убитый объяснил: хотелось ласки.
Мы подтвердили: нежность нарасхват,
И чтоб их проняло, снимали каски.
Зашёлся лаем пулемёт: «Враги!
Под корень! Вашу рать! И всё колено!»
А мы стояли — ждали их руки́,
Картечь с ядром жуя попеременно.
Читая по стволам, как по губам,
Мы поняли: они совсем не против:
Их голуби метнулись по штабам,
Их командиров смéрть как озаботив…
Итак, одна пришла. Ну, приползла,
Мы ж мёртвые, а те палят без сраму,
Страшней войны, зато теплым-тепла,
Живая. Настоящая. «Стул даме!»
«Сварить вам каши? Как же вы смогли?..»
Ну а она — улыбка, как у мамы, —
Отмыла нас, стыдливо оголив,
От боли охая при виде наших шрамов.
Заставила полночи танцевать,
Впервые в жизни нас поцеловали,
И каждого за ручку — и в кровать,
А остальное, право же, детали.
«Жизньестьлюбóвь» осталось от неё,
Лежит на совести и гонит кровь в аорту:
И кто бы ни кричал с тех пор «в ружьё!»,
Идёт он лесом, вон, ну то есть к чёрту. 
