Решётку я расшатывал три года,
забросив полусон, тоску, стихи, —
не шелохнулась, не её забота,
ей, ещё царской, не до чепухи.
Нет, убежать нельзя, я это знаю,
но сталь тут такова, что без неё
мне проще подчиниться вертухаям,
чем каждый день затаптывать в быльё.
Не вышло, ладно, сделаем иначе,
впряжёмся не вокруг, а напрямик:
что по решётке, ухмыляясь, плачет?
Но как? Но чем? Так вот, пока обвык,
то тоже думал, что металл не точит,
то делает его ещё верней,
а оказалось, время, если хочет,
лютей ножóвки может бы́ть и мудренéй.
Я заказал томá (мне только их и можно),
металлообработка, сотни книг,
за годом год вчистую бестревожно
втемяшивал насквозь, пока не вник.
Когда закрыл последнюю страницу,
часы показывали тридцать лет, как день;
зато теперь я мог в уме, на роговице,
исполнить долг — а после хоть мигрень.
Я выпилил заветную решётку
и выковал винительный клинок,
внеся в подъём невиданную нотку:
он тихо охнул и разбрёлся вбок —
и сразу вышел, что ему со мною?
А через сутки заглянул другой.
— Что с прежним? — Я тебя расстрою:
скоропостижно умер; не впервой…
Я распахнул его от уха и до пятки;
скоропостижность — несомненный дар.
Он тридцать лет крошил меня свинчаткой,
как будто я ничто. Какой удар. 
