Я, мальчик из доходчивых славян,
черпал себя из проруби горстями
и, прорастая, становился нами:
подлёдной лодкой, полной марсиан —
обмылков жизни в вязкой духоте,
весёлых, как больничное свиданье,
когда язык, отрезанный мычаньем,
рад лишь бесчувствию и немоте.
Зуд льда и дна — и это всё о нас:
спешить на грунт, покусывая губы,
вмерзать в него, приумножая трупы, —
народ-заказ, -намёк, -каприз, -приказ.
Внизу, где у сметаны вкус сапог,
а у сапог беспамятство могилы,
на боковой отлёживаться — сила,
мой пра умел, а мне велел сам гог.
А если ж не лежится иногда,
так это всё враги и излечимо:
они горят, а мы неопалимы,
всё прочее не горе, а беда. 
