Николай Николаевич блистал всегда… Он заговорил ровно в год; все до единой буковки сразу же произносил раскатисто, даже как-то рельефно и всегда с приличествующим ситуации выражением — словно играющий на сцене актёр Московского Художественного театра. «Николай Николаевич, иди-ка кушаньки!» — звала малыша родительница. «Спешу, милая маменька! — утончённо откликался возящийся с кубиками двухлетний карапуз. — Так кушать хочется, что, кажется, целую бурёнку проглотил бы! А потом ещё и добавки бы попросил!»
Прекрасная память Николая Николаевича, коей он, конечно же, обладал, в паре с подвешенным языком творила чудеса. Когда приходили гости, Николая Николаевича ставили на стул, и он, словно пушкинский импровизатор, минут десять виртуозно воспроизводил всё, что слышал за пару последних дней: что-то явно было радийным — утренняя бабушкина мáнка размазывалась по тарелке под «Эхо Москвы»; что-то впитано во дворе, а потому звучало не всегда прилично, но срывало гостевые аплодисменты; прочее изрекалось ясельными воспитательницами, фильмами и аудиокнигами из предшествующего сну планшета; наконец, было и неожиданное: телефонные реплики тех, с кем говорили мама-папа, — слышать их Николай Николаевич не мог, но вот поди ж ты. «А на “Ютьюб” вы это выкладываете? — традиционно спрашивали гости. — Это же хит!»
— «Нет, ни за что!» — «Ах, отчего же?..» — «Просим за стол, друзья!..»
В яслях за Николая Николаевича уцепились сразу. Его бережно возили по каким-то бесконечным ясельным смотрам — почти что КВНам, на которых он вживую пел на нескольких «Ютьюб»-языках, дирижировал хором нянечек, плясал подсмотренные в том же интернет-сервисе танцы народов мира, а потом, стоя на маленькой трибуне, попивая газировку из графина и закусывая маленькими, в один глоток эклерами, делал доклад о том, насколько хорошо поставлено дело питания, медосмотра и послеобеденного сна в его родных яслях номер такой-то. Когда «концертов» не было, Николай Николаевич, как и обычные подневольные ясельники, целыми днями бездельничал, изображая интерес то к лепке пластилином, то к хороводам, а то и к строительству снежных баб. И лишь одно примиряло его с этой каторгой: в мёртвый час, засыпая, он чувствовал, как его щёк и лба касались горячие губы воспитательниц и нянечек, и смутно слышал тёплые ускользающие слова «умничка», «голубчик», «наша радость», «золотой» и, кажется, «так и съела бы сладкого».
Из детского сада Николая Николаевича отпустили со скандалом. Смотры, в том числе зарубежные, конечно, продолжились, но было и другое. Задолго до выпуска Николая Николаевича начали упрашивать остаться — «хотя бы на год». Николай Николаевич не возражал. Петь-плясать — удовольствие; он не раз видел сны, в которых выступал на сцене почему-то Большого театра; стало быть, все эти концерты были на пользу — оттачивали мастерство. Художественное чтение (разумеется, наизусть) всего «Евгения Онегина» (а в перспективе и полюбившегося «Домика в Коломне» — очень уж ему нравилась «Мавруша ловкая») тоже добавляло очков предложению; Николай Николаевич как-то раз задумался об актёрской карьере, и эта мысль отложилась — но про запас, потому что пока побеждало пение, вернее, опера, а может, и оперетта, а то и мюзикл, да, точно, мюзикл. О его сеансах «слепых» шахмат, ради которых в детсад заглядывали не только лучшие игроки со всех окрестных дошкольных учреждений и школ, но и взрослые шахматисты, писали газеты; Николай Николаевич, к тому времени проштудировавший биографии всех чемпионов мира, видел себя русским Робертом Фишером, и лишний комфортный год в детсаду мог иметь решающее значение для его возможного шахматного будущего…
Саду от такого воспитанника было только счастье. Он при Николае Николаевиче, можно сказать, гремел. Чтобы попасть сюда, выстроилась огромная родительская очередь. Здесь постоянно топталась пресса. «У нас выдающиеся дети, мы умеем воспитывать вундеркиндов», — заявила в одном из интервью заведующая, имея в виду, конечно, Николая Николаевича. И что же, если Николай Николаевич вдруг бросает сад ради школы… значит… этому умению приходит конец?! И не будет больше никаких корреспондентов, никакого телевидения?..
«Любезный Коленька, — напевала заведующая Николаю Николаевичу, — мы создадим вам все условия. Это же всего годик. А там что-нибудь придумаем…» Николай Николаевич наворачивал эклеры и согласно кивал: да, идея ничего себе, нормальная, пойдёт. Заведующая улыбалась не просто во весь рот, но и во все уши. Довольные друг другом, они расходились по своим делам.
Но родители упёрлись: «Пойти в школу переростком?! Это чего же ради? Не бывать этому. Мы сказали!» «Всё так, пап-мам, — уговаривал их Николай Николаевич, — но ведь я могу окончить школу экстерном, за девять, восемь, даже семь лет, поэтому никакой задержки не будет. Всё равно в Лучшем Университете я буду самым юным лучшим студентом». «Всё так, звёздочка, — отвечали ему родители, — но ведь ты ракета, и тебе просто необходимо лететь дальше. Садик не Марс, ты его освоил».
«Я многоступенчатая космическая ракета-носитель, — сообщил Николай Николаевич заведующей. — Больше никаких эклеров, задержался я у вас, лечу дальше. Я сказал». Огорчённый отказом детсад мстительно выдал Николаю Николаевичу отвратительную характеристику: «Склонен к употреблению газировки в неограниченных количествах… “Евгения Онегина” читает излишне быстро, не вкладывая душу… Все свои шахматные сеансы начинал только белыми…» И самое страшное: «Свои интересы ставит выше общественных. Считая себя важной ракетой, с некоторых пор не замечает вокруг себя ни комет, ни даже малых планет. Чем может закончиться такой полёт, не нам вам рассказывать…»
«Нас не возьмут в школу!» — прочитав характеристику, заплакала мама. «Будем драться!» — захорохорился папа. Но — пронесло. Школа, наслышанная о Николае Николаевиче, оторвала его с руками. Поскольку начальные классы ему не были нужны — их программу, не зная того, он прошёл лет в пять, от нечего делать просмотрев учебники, — Николая Николаевича тут же привлекли в художественную самодеятельность, и он привычно пел-плясал-декламировал, с каждым годом удачно расширяя и меняя репертуар. Публике нравилось. Девочки сходили с ума, когда он жонглировал семью колбами с серной кислотой (это специально оговаривалось и даже показывалось, что может быть, если кислота прольётся. Затем, для пущего эффекта, Николай Николаевич спускался в зал и просил у кого-нибудь десятирублёвую монету или кольцо. Брошенные в колбу с кислотой, они быстро испарялись, публика ахала, владелица кольца начинала голосить, что это подарок дорогого человека, но Николай Николаевич эффектно проводил перед нею рукой, и колечко оказывалось на месте). Мальчики восхищённо фыркали, если, манипулируя опасными колбами, он к тому же чеканил футбольным мячом.
Его выступления стали обязательной частью школьных вечеров, общих родительских собраний и даже учительских дней рождения. В конце концов, это стало надоедать Николаю Николаевичу, но тут его отвлекли: попросили делать школьные стенгазеты, и скука рассеялась. Набив руку, он принялся писать в настоящие газеты — и его заметки почти всегда публиковались; он выступал на родительских и школьных собраниях с часовыми лекциями о политическом положении, решительно споря с теми, кто не разделял его взглядов, когда приходила очередь ответов на вопросы. КВНы и всяческие «Что, где, когда»? — Николай Николаевич и тут солировал. Кроме того, он по собственной инициативе консультировал отстающих в продлёнке, а когда у школ начались проблемы с финансированием, ходил с учителями на митинги и педконференции — к его голосу прислушивались. «Ах, какой красивый дискант!» — восторгались одни. «Ах, какая дикция!» — восклицали другие. «Какое пронзительно ясное мышление! — подчёркивали остальные. — Как, вы говорите, его зовут? Николай Николаевич? Что, прям вот так — с отчеством? Ух ты! Берегите его, вундеркинды вымирают».
Так проходили дни, месяцы, годы. Так продолжалось до пятого класса, когда начались олимпиады и Николая Николаевича в первый раз оставили на второй год.
Олимпиады навалились неожиданно и скопом. На всех мыслимых уровнях: город, район, область, республика, страна, заграница. По всем предметам! Даже по тем, которых Николай Николаевич пока не изучал: так было с испанским языком — пришлось посидеть над ним пару недель. А ещё его сразу стали выдавать за шести- и семиклассника (Николай Николаевич советовался на эту тему с родителями. Те легкомысленно отмахнулись: а, ладно, обман не велик, а польза будет. Николаю Николаевичу такой ответ не понравился, он во всём был правильным, но учителя его дожали: они безостановочно слали ему жалостливые эсэмэски, мол, нам в итоге зарплаты увеличат. Таким образом, и без того немыслимое количество олимпиад утроилось). Продохнуть было некогда. Но он всё равно побеждал. Всегда. Везде. И когда грамоты заняли все стены, папа в шутку сказал, что Николаю Николаевичу нужна для них отдельная комната. А может, и не в шутку. Во всяком случае на следующий день Николай Николаевич пошёл на приём к директору, где папина мысль обрела вид письменного заявления. Через неделю комната-музей для его грамот и призов была найдена — в школе. С тех пор она обязательна для посещения двоечниками, выпускниками и первоклашками.
Такого олимпиадного улова в школе не было со дня её основания, то есть почти полвека. Школа цвела, но мечтала о большем. В мае в чью-то ушлую педагогическую голову пришла мысль: а что если оставить Николая Николаевича на второй год! А потом ещё и ещё! И тогда все олимпиады на долгие годы будут наши! Школьные начальники поморщились для виду, но в тот же день толпой явились к Николаю Николаевичу домой — чтобы упросить родителей оставить его на второй год.
«Что?!» — вскричал папа и выбросил в окно белую скатерть вместе с тортом, сервизом и двумя закипающими самоварами. «Да как вы смеете…» — прошептала мама посиневшими губами, указала делегации на дверь и лишилась чувств. «Это значит, что по-хорошему вы не хотите? — спросили учителя уже на лестнице. — Ладно. Пусть будет по-вашему — по-плохому. У Николая Николаевича страшные проблемы с физкультурой: он и двух раз подтянуться не может. А его поведение! Оно приводит нас в содрогание: когда классная руководительница попросила его постричься, он заявил ей, что ему тоже не нравится её причёска! И ещё одно. Нет, вы послушайте, послушайте! Одноклассники забыли, когда видели его в школе. Это развращает коллектив! Олимпиады бывают не каждый день! Ваш хвалёный Николай Николаевич — прогульщик, прогульщик, прогульщик!..»
В сентябре Николай Николаевич, жемчужина школы, вновь сел за парту в пятом классе. В следующем сентябре он опять был пятиклассником. И лишь ещё через год его с большой помпой, при стечении прессы и общественности встречали в шестом классе…
Когда Николаю Николаевичу исполнилось 18 лет (кажется, это было в седьмом классе), он решил посвятить себя школе. «Но ведь ты птица и должен…» — возмутились родители. «Птица или ракета?» — нежно уточнил Николай Николаевич и объяснил маме-папе, что с сегодняшнего дня он может сам распоряжаться своей судьбой. Папа скорбно вздохнул и перестал строить скафандр для полётов на Марс, а мама с этого дня перестала класть в чай Николая Николаевича сахар… Перед первым уроком он заглянул в учительскую и, стоя в дверях, торжественно произнёс: «Отныне я с вами! Только, пожалуйста, не оставляйте меня на второй год. Стыдно же! Я лучше буду болеть в конце весны, хорошо?» «Ура!» — закричали учителя и принялись качать Николая Николаевича. Тотчас прибежал директор, и Николай Николаевич, отведя его в сторону, задал вопрос, который терзал его с утра: «Сколько?» «Договоримся», — ответил директор и подмигнул. И всё решилось.
Николаю Николаевичу скоро 33 года, он учится в десятом классе. Помимо обычных ученических дел, олимпиад и прочего, Николай Николаевич замещает вечно болеющих и рожающих учителей, при этом предмет для него не важен, он изумителен везде. И только с физкультурой у него вечные проблемы (возможно, скоро его и вовсе освободят от неё — возраст, знаете ли). Ученики относятся к нему с восторгом, а вот одноклассники немного недолюбливают, но Николай Николаевич с этим смирился, потому что всё понимает. Как ни крути, из-за большой загруженности ему многое прощается, так сказать, политика двойных стандартов. К примеру, иногда он пропускает занятия — но никогда контрольные, это святое.
В порядке негласного эксперимента — всё-таки он простой ученик простой средней школы — недавно ему дали классное руководство, о чем он просил последние пять лет. Говорят, он прекрасно справляется. Кроме того, он ведёт два спецкурса в пединституте: «Чудо-дети широкого профиля — кто они?» и «Вундеркиндство: это может каждый».
Подчас, сидя на уроке, Николай Николаевич мечтательно думает о том, что надо бы всё-таки получить среднее образование и поступить в вуз, наверное, всё-таки педагогический, хотя над этим стоит ещё крепко подумать… Но в этот момент в его ухо обычно залетает бумажная пулька, выпущенная из трубочки кем-то из недоброжелателей. И Николай Николаевич возвращается в родные школьные стены. 
