Задумать молоко в стакане было делом.
Когда оно вливается в меня
и суетливо чéртит жирным мелом,
желудочную собственность пьяня
процентами коров, в которых скоро
оборочусь, ещё куда ни шло:
молокосос как жертва травосбора —
неумолимое, но ласковое зло, —
жизнь перепишет, поколения утонут
в це два аш пять и, кажется, о аш,
спасибо за невзгоду, мама, тронут,
но двоеточие возьми на карандаш:
вот молоко гранёное и я на грани,
руками по слогам стучу столу:
я встану, отойду к оконной рани
и запущу стакан, как ходкую юлу, —
он обойдёт все стороны фигуры,
диагональ, не расплескав, перебежит
и выронит себя, как будто сдуру,
на голову ковра — пусть поворсит.
Я поднимаюсь и к окну в три шага,
и вдоволь проливается этаж,
колотят в дверь, но жадная собака
залижет стены, как их ни уважь,
и выпьет пол, хвостом себя табаня,
на зависть кормовому волгарю.
Не знаю, как в корове, но в стакане
оно послушно, если я смотрю. 
