И я́, наверное, впаду в четвероногость
в сезон уборки людоовощей —
чтоб ржать с толпою, мстя за одинокость
кропающего это, и мощей,
крестясь, касаться тряскими губами,
пусть их хоть ж-пы, это ли не мощь,
помалкивать, пока будь-будь с кормами,
покрикивать, когда мертвят вельмож,
и др., и пр., и далее по списку
догробных бед распада стариков —
российских, безусловно; но не близко,
не завтра сделаюсь блажен и безголов, —
который год неловко просыпаться —
у липких снов отчаянный сюжет:
ряды Фурье усвоены с прохладцей,
верней, никак, экзамен — и билет
всего один, с гнетущими рядами, —
и неотвязный невозможный стыд!
Такой, что, поднимаясь с петухами,
ищу учебник — вдруг перезабыт;
и, всякий раз пролистывая книжку,
сияю: помню всё. Чего ж трясусь?
От срама за поношенный умишко,
за невозможность помнить о Мисюсь…
Надолго ль хватит совести спросонок
не пить Асадова, носить с собой Фурье?
Пока не смертный это пишет, а ребёнок,
пока не провалюсь в небытие.