Ровней одна другой, три стороны
выматывают душу геометру:
у чувств в метро обчесться глубины,
сердечные, трамвайные, от ветра,
сдувающего баржи на пути
и берегá стремящие к побегу,
на стороне той стороны, в груди
которой лета, как у пыла снегу;
на лестнице ж вопить: «Малéвичмóй,
втемяшь больнее, но скажи, какая
оступится в размере, но прямой
не возбранит, на трепет невзирая
руки́, что на ногах едва стоит!» —
пугать детей и утешать соседей;
и только пред линейкой без обид
на тушь, перо, мерцание предсердий
все эти «ой ли», «как же» и «едва ль»
уходят, и́ — у стороны с рассвета
своя предрасположенная даль:
медвежий угол, где с утра газету
в почтовый ящик не бросают, нет, —
мудрён, околен путь, — рука на доли
деления глупит, и — блёкнет бред:
квадрат умять родителя не волен;
закатный край, та сторона, где ты
тускнеешь на ночь — всё равно не вижу,
из точки в точку точной высоты
растёт прилежно, но ложится ниже —
в (Игрóпе, как ребёнок говорил
и плёл простынные верёвки, чтобы
от Чужедальнего Восхода и Смолил
подальше быть; с утробы твердолобый);
а южная квадратность у морей,
достойных детства, — у Оки и Нары,
днём — солнечней, а вечером щедрей
на длины, что, как «занято», поджары.
Три очертания — но аспидный квадрат
намечен лишь; от верхнего безделья
я врежусь в цвет, и это во сто крат
жил больше вытянет, но тем и веселее. 
