Дождь, ударяя в колокольцы сада,
стекает звуком языка воды:
за каплей капля, пусть и сыровата,
распевшись, расстарается: альты
тех венчиков, что солнечны по праву
рождения на звёздной стороне,
вступают первыми; из полутéни «браво»
выводят тенорá; и в брызготне
углов падения, атак и отражений,
когда дождит во все колокола,
уже слышны басы лесных растений:
как ни снежи́ло, всё же отлилá
весна и их, им тоже петь пристало,
звонить столь бархатно, что погибает хор
и, обзавидовавшись, петь не небывало,
но непреложно начинает (так забор,
из-за которого волшебное звучало,
попал на нотный стан как знак «забор»,
условие дождя и идеала,
неподражаемый, без права на повтор
вне этих непогоды, сада, леса,
минуты дня, моей руки с пером,
тебя, неделю не писавшей, ре-диеза
настроя «Разораться б, но молчком»).
И, верно, ветра: он срезает тему
раскатистой атакою на хор —
и топит капитанскую трирему.
Шум суть поветрие, вернее — морской мор. 
