С утра выискивал — и зá борт. Зá борт. Зá борт.
Рты открывали: «В трюме точно уголь
уже не теплится — горит, хотя и заперт!..»
Он громкой связью звал, и в этом удаль
известную почувствовал, голубя
в руке уже второй стакан, которым
сердечно чокался, встречая в правдолюбе
доверие к себе, и приговором,
словами в нос «простите, очень надо»,
что следовал затем неотвратимо,
подчёркивалось: нет, не клоунада,
но извинительная, скажем, пантомима.
«В особых обстоятельствах я должен
вам предложить себя, коньяк, беседу». —
«Как к капитану не зайти, хоть я ничтожен!» —
«Ну не скажите, в скромности есть беды.
Вот у меня знакомый…» Вниз летящий
ещё улыбится и говорит «спасибо»,
а сам уже в воде; вперёдсмотрящий —
и тот не разглядит несчастья, ибо
у каждого своё предназначенье:
один предвидит будущее — это
он, капитан, а выпавший стеченье
паршивых обстоятельств (с кем-то, где-то,
не то, не вовремя) предупредить не волен —
и платит жизнью… Перепуг покуда
команды не задел и с колоколен
не бьётся насмерть. Паника не Будда.
…А эта удаль, эта страсть, с которой
он исполнял и, нелюдь, был рубахой,
с которой улыбался им и «скорой»
спешил топить их, а не черепахой,
его свела: и он раз в рейс на рее
отныне вешался, а мальчики снимали —
чем чаще, тем привычней и скучнее,
и он фиксировал событие в журнале. 
