А. Т.
Вот марсианский снимок: он, она;
у ног земля, лоснящаяся жирно
(воронеж смотрит на и допьяна
чифирь вливает в кровную брюшину,
а толку: палку лыжную воткнуть —
не прорастёт фалéрнским и картошкой,
а здесь не затруднится и ничуть
окучивать не надо, сразу ложкой,
ни пахоты немереной, ни жён,
во сне твердящих: «Сволочь, свет в окошке,
бурьян у брюквы жив, не оглушён,
егó — на стол? В трусы, теперь тетёшкай»);
у рук — попытка показать не фак,
но взмах, но взлёт, и, знаете, почти что:
лоснящаяся жирно чуть впросак
не попадает (из тамбова вычту
всю гравитацию, набравшись в выходной,
и всё равно, как кол, по шею в брюхе
у территории, а птицы стороной
несут себя, я вижу, лёжа, глухи
к моим «возьмите ж»; пробовал с одной,
потом с другой, стоим и в глаз волками
посматриваем, фотик сединой
пообрастёт — и выставит толчками:
«Нет, не могу, у вас во взгляде страх,
а вы заранее в слезах, — и это триллер,
а я снимаю пары в облаках,
вас не искусство выправит, но киллер»);
улыбки до; ему порядка ста,
собачий холод возвратится, снова
попятится — надолго, навсегда,
им незамеченный, и он, межледниковый,
переупрямив, отогреет всех,
не охладев (у липецка в ту эру
случится исступленье — смена вех:
холопов будут вешать с чувством меры);
а чтобы с нею быть, убил бы — и его,
и тех, кто с нею прежде был (у тулы
в боку у самовара все, в кого
в один прекрасный день упрётся дуло). 
