В те времена, где не садится солнце,
сон поднимает человека первобытным:
волкам потраву брату кроманьонцу
в охоту закатить — так любопытно:
они едят нас поедом, но сами
вкусны ли? Или это наша склонность,
распарывая, горбиться часами,
выискивая в них одушевлённость?
Волк человеку кто вообще? Поступки
нескладные (загрызть испуга ради)
подобны нашим, отчего же хрупки,
беспомощны, когда, услышав сзади,
и спереди, и сбоку близкий топот,
доверчиво кричат, и даже слёзы
стоят в глазах, и, перейдя на шёпот,
ложатся нá спины в винительные позы?
Убить — кого? Такого же, такую ж?
Ни молока, ни мяса, только дружба;
и перед сном нечаянно тоскуешь,
убив нечаянно, урча о службе службой.
За бабочкой взбежишь и крылья-ноги
поотрываешь с корнем — и ни с места:
красивы так, что на глазах ожоги
и руки плещут незнакомым жестом…
Но сон сминает день прошедший в глину,
и снова человек нетронут, словно
тот дальний лес, в котором завтра сгинут
бараны, ибо волки выйдут ромбом. 
