Собака тает, ветер сносит лодку.
«В дождь занесись, а по пути в косяк.
Но не в мечтах! — Зиганшин, съев пилотку,
муссон подначивает: — Или ты иссяк?
В сержанта вслушайся, иначе ты — собака».
Пёс увядает, плавсостав косит
в три глаза, приползая с полубака,
а в трёх других — непреходящий стыд:
«Собака не отбрасывает тени
давным-давно, и на её крови
мы выстроим спасение: пельмени,
сержант, из Рекса не вопрос любви.
В нём жил одних на плаванье до дома». —
Поплавский плакал, это говоря.
Рыдал Федотов, а Крючковский в кому
впадал со сраму. Только это зря —
Зиганшин непреклонен: «Пса не тронем».
Зиганшин — мать родная: сняв сапог,
втолковывал: «Кирза еде антоним
но лишь на суше, в море всякий кок
из сапога спроворит антрекоты».
Зиганшин — командир, но как никто
готовил голенища. Лишь широты
по-прежнему их гробили, зато
пёс поживал. А дел обычно — море:
пса прикормить (отрезав на ноге
кусочек пальца, — «А, найдёмся вскоре, —
ронял Зиганшин. — Ноги в моряке
не главное, собака»), вновь съестное
на барже отыскать (из честных слов
он делал заливное на второе —
а первое? а третье? Вот бы лов
сегодня удался…), развлечь лежачих
(Крючковский ещё ползал — помогал,
но пел ужасно), наконец, в придачу,
заметив судно, кубрик сжечь (сигнал).
(Зиганшин-впрок Зиганшин-штуки
с тех пор таскал — извлёк урок.
Зиганшин-штуки Зиганшин-впрок
таскал везде и без натуги.) 
