Вот человек, и в нём стоит зима,
а рот забило разговорами чужими,
и, встретив кентавриду, он ни вымя,
ни грудь не упомянет, а сама
она тушуется, когда они молчат-с,
и в гриве роется, какая ж я эрзац,
как будто гребень в космах потеряла,
а руку молчуну дать невдомёк,
и снежный паренёк уж наутёк
пуститься целится испуганно и вяло.
Ну дам я руку, думает она,
они сведут-с в поля — и я в упряжке:
малышка наша, и ему ни чашки
моей не расколоть, — ни штурманá
полярных авиаций в орденах,
ни конный полк, что топотом пропах,
мне не нужны ни капельки, нисколько, —
не убегу ли без оглядки я тогда,
когда во мне любовь, на мне узда,
и чашка непочата — ни осколка?
И руку не даёт. И тот, в ком снег
валил, да перестал, засыпав площадь,
подумал: я влюбился в полулошадь,
а что ж молчу, как получеловек? 
