У нас зима, любимая, и манку
добыть нельзя — вся выпала долам:
крупа хрустящая, как уши без ушанки,
толстеет всюду, и ненужный хлам
дорог, вернее, направлений к дому,
от дома, к фронту, в лес и на восток,
неразличим без компаса, истому
не породит, ну разве что чуток,
когда, упав глазами в сыпкий ворох,
рассмотришь наконец-то, сколь красив —
как шаль из Оренбурга — на затворах,
прикладах и прицелах, а отлив
какой даёт стволам, залёгшим в складках
на местности от Сены до Янцзы,
наш снег державный. Он мне по сопатке,
а я кричу: изящней стрекозы
крыла твоих законченных крупинок!
А падаю, любимая, в снегá
по долгу службы, чтобы без заминок
тянулись танки: если ж глубока
новь под глухим каким-нибудь Парижем —
увязнут, и расстроится набег,
меня сполна накормят, только ближе
мне грудь твоя, а не пайковый снег.
Вот почему, любимая, не ноги
я отрастил, и даже не собак,
и не колёса — им на полдороге
подай супов, асфальт, «так-вас-растак,
пошли же, сиволапые, по труппам
Гранд-Оперá иль “Комеди Франсéз”!»,
но лыжи вострые, катящие по крупам
кордебалета, манным вперерез
разлуке нашей снежной, словно, баба.
Зима тут круглый год и навсегда.
Держись от нас подальше, сука, дабы
к вам не пришли родные холода. 
