Мама, это очень: я на трассе,
гонка протекает через всё:
силу, жопу, ширь и восвояси,
время и пространство и сосёт
велосипедистов, словно лапу:
утром развиднелось — пальца нет:
безымянный высосан по жабу,
кость без мозга, грязный, не отпет,
а педали — вертит. Мама, это
не сложнее боли: люди мрут,
за весной, наверно, будет лето,
а они — в седле и рвут в лоскут
всякого, кто крутит не быстрее.
Мама, это точно: пелетон
от потерь не пьёт и не грустнеет —
сáм такой: до первых похорон.
Мама, это важно: смерть — движенье,
если канул в людях, на ходу,
и — покой, безделье, отраженье
потолка, когда невмоготу
сесть в седло и врезать вдоль Сибири.
Мама, это счастье: меня нет,
а лицá на встречном юкагире
тоже нету — вытянулось вслед
нашей ля вуэ́льте (вряд ли запах):
«Трупная подвижность хороша!»
Мама, эта гонка не для слабых:
позже умер — больше терпежа. 
