Ссыпая город мелочью в карман,
не свéжим русским думать об утруске:
тут с мела русские, и их не ятаган
повы́ковырял, а такой же русский,
ну разве что улыбчивей и «брат»
(«скажи-ка», «ты как сам», и всё такое)
во рту как в масле сыр плыл аккурат,
пока руками — «я побеспокою?» —
рвал кадыки: «Брат, извини, я новичок…»;
не об усушке — бабы не из прусских;
тут русским духом русский мужичок
составы полнил на зернопогрузке,
медов отправке, рыжиков, пеньки,
писал, бывало, маслом и чернила
губил на исцеленье от тоски,
и «Троица», случившись, не саднила,
гляделась в непохожих, но людей,
и те глаза в глаза — и обещали;
но русских принесло, и площадей
для прежних русских, более к печали —
закончили б скорее, недобор
помехой стал: не вешать же втихую,
не мастера заплечные — тапёр,
трудом подкошенный, негодовал: «Сплохую»
и выбывал, и перхал в тишине
от сцен петельных датый обыватель
и книги на раскурку солдатне —
повсюду надвигался неприятель —
библиотеками сдавал, но не сдавал:
смерть как искусство стала его делом,
и танки прежние на фронт микроцефал
тащил на буцефалах запотело…
Когда совсем уж русские пришли
и в русских иноверцев опознали,
в Москве не оставалось ни петли,
лишь русские. Они всегда в начале. 
