Эти дети из фарфора, из фарфора, из фарфора,
ай да Маша из фарфора с Петей сзади на санях,
чтобы Петя Маше в уши, с гор спускаясь, уговорно
плёл тома: один о чувстве, а другой о койко-днях!
Чтобы Маша, обернувшись, размахнувшись для удара,
для пощёчины, а зубы пусть останутся во рту,
передумала: а может, бох не столь утилитарно,
вытворяя Машу, Петю, санки, горку, «упаду!»,
«не боись, моя Машура, снег набит пером и пухом!»,
её страх перед соитьем, этот глупый скелетон,
жизнь, в которой есть напасти и нельзя не стать старухой,
клей БФ для врачеванья, коль однажды эмбрион
от ударов, от падений, её будущий Гагарин,
дотянув едва до матки, не в лепёшку — на куски
разобьётся, завыванье, в три ручья разлив испарин,
долгий обморок, «Маруся, починили, погоди
угасать, родишь исправно!», сей сервант и эту полку,
на которой Маша, Петя и другие Гжель-плоды
среди рюмок и сервизов, с горки едут, гладят холку,
ржут как кони, ибо счастье, не пугаясь наготы,
глаз, смотрящий неотрывно сквозь слезу на Машу с Петей,
и т. п. и др. поделки, размышлял: что если он,
Петя, Маше кто-то пущий и невидимый есть, третий, —
некто рок, судьба и доля, чтобы всё не просто сон? 
