По Индигирке, что впадает в воду
восточную, сибирскую, у края,
плыть среди чи́ра, топляка в угоду
Сахá-откосу, воздух выедая
по ложке изнутри себя, — и вдруг
услышать истончившийся испуг,
который тут же хохотом: «Не холод
собачий и не рыба по дороге,
но кто-то, где-то вдребезги расколот,
дотронулся, ожёг — и я в тревоге»
спокойным станет, — это вид тепла.
Достало вдоха-то. И руку подала,
которую потом держала перед,
и косточки уже в её ладони
всходить спешили: «Он оторопеет,
себя узнав в алиготé, в эоне
срываемом несметными людьми:
губам их сладко будет; а сожми —
вино придёт». И косточки бросала.
И с губ снимала бережные строчки:
«Подайте книгу жалоб, ибо мало
мне виноградом быть, ложиться в бочки.
Владычицей морскою быть хочу:
стать Словом, о котором “ну-ка, чу,
он дописал, а где прочесть?” подумав,
идут спросить у голоса в Горсправке,
а голос в лучшем из своих костюмов
с досады оборвёт до безрукавки
вопрос на половине — и: “Кому
он нужен, я чеготонепойму”, —
и в ухе до гудков протяжный выстрел.
А чтобы напевали — тоже можно.
А чтобы костью в горле, если вызрел,
и зá сердце, и “помощь неотложно
подать сюда” — а поздно, — ни к чему,
не надо, нет. Уж лучше “бе” и “му”.
На этом — передумал: слово словом,
но и кефир хорош, и тень от древа,
и дерево в тени, и реполовом
могу (вне клетки! удивлю распевом
в лесу), и — распрекрасен реголит:
насыпать в коробок — и не болит
ни зуб молочный, ни душа, затем что ухо
прижалось и рисует (может, море?).
Клюй, птица. Жуй, собака. (Может, муху?)
Что Юра, что вернётся вскоре — спорим? —
пришлёт из Балабанова с Луны?»
И говорила: «Нате, коль жадны». 
