В тяжёлый дождь всегда один, всегда, а тут —
как рыбаки раскованы, но цепки,
как рыбы робки, только не бегут,
когда наперерез трушу, но лепки
не будничной, не нашей, не живой,
а умственной какой-то, посторонней,
.
как тени, люди подле. Не конвой —
рефлексы на меня — комок ироний:
взгляд леди Энью, и в ответ молчок,
и спи́ны, и в кружок, и разговоры
со смехом (не слезами ль?): старичок,
портвейн свой сам хлебай, портвейну впору
ты, но не мы, и на опят смотри
один как пень, нам трюфели уж в глотку
не лезут, и на дятла, что внутри
чащобы мокрым красным светит кротко,
сам пялься, сам, — такие, может быть, —
.
но ходят вслед, но впереди маячат,
но óбок вьются — а не утопить,
и не догнать их. Это ли не значит,
что страшно мне… И был я у воды,
в тяжёлый дождь топтался возле пру́да;
и эти у уреза суеты
презренья и побега почему-то
не изъявляли, а наоборот:
«сюда иди», — кивали головами.
И шёл я к ним. И не искали брод
они, но вглубь шагали, не словами —
руками увлекая: «Ну же, к нам».
И по колено я забрался в воду.
И не принадлежали уж телам
макушки их — а только их исходу.