Иоселиани

Приходит прачка, вор сорочку
снимает, «не крахмаль», — и вон,
но прежде прачка ручку, щёчку
губам подаст и капюшон
на воре — не горит ли? — еле
потушит заушеньем и́
шепнёт: «Четыре»… не свирели…
как их… кларнета (!)? а замки?
английские? шепнёт: «В четыре»?
когда закончит с Карлом?.. Вор
на рю замнётся: кирасиры,
сверкая звёздно, трёх сестёр
обороняют от Смоленска,
и вор рвёт мерина из-пóд
траншей-майора с альфой блеска
Большого Пса. Саксгорн гавот
играет. «Ибо отступили,
танцует всё, потом домой», —
траншей-майор рыдает… или
до слёз хохочет?.. и «Сякой,
вези меня к жене и детям», —
кричит на «Убера». «Убéр»
несётся. Кирасир медведем
сверкающим бестактным в дверь
протискивается, уроки
ложится делать с Натали:
и вот они четвероноги,
и вот она на нём шабли
пригубливает, он под нею
отхлёбывает пти-вердо,
она и он звучат: «Пьянею»,
и умоляет: «Как Брандо», —
она его. Почти четыре.
Ей столько нужно простирнуть, —
и Натали летит. В квартире
напротив вор вскрывает суть
минутной стрелки. Просит прачка
простить её и снять бельё.
Вор раздевается. Горячка
у Карла, кирасира: льё
до перестрелки со Смоленском,
а мерин — где-то, и «Убéр»
не отвечает. «У́бер» в женском —
Мария? Ольга? — платье мер
не соблюдает: лезет к Ирке,
и Ирка, третья из сестёр,
его пронзает шилом: дырки
пронзительные. Полотёр
вздыхает: Мона уж старуха,
и глаз косит, и за спиной…
«Никак родной Смоленск! — до слуха
доходит: — Не смарагд, чернóй».