Мы договаривались у метро, встреча всегда была у метро: он приносил — я брал; я приносил — забирал он. И блаженными расходились.
.
Рядом был пирожковый ларёк. Я ел пирожки, и на третьем появлялся он; два ещё тёплых отдавал ему; он делал реверанс, раскладывал на снегу газеты в три слоя и ставил на них доставку (как мы, не сговариваясь, называли это). При нём всегда были два гранёных стакана чая, чьё тепло берёг валенок: валенок старался, ничего более обжигающего я не пил. «Неслыханный нестандарт: по 17 граней, — всякий раз уточнял он. — За такое могли и. Прадед, дед и отец, рискуя всем, выносили их из цеха, чтобы сохранить для будущих поколений. Комната, целая комната, заполнена ими до потолка. А всего комнат две». «Одно время, — продолжал я за него, — я даже хотел ограбить фуру с морожеными австралийскими баранами, чтобы купить для стаканов отдельную квартиру, но австралийская баранина куда-то исчезла. Вероятно, кто-то меня опередил». Мы тихо, но заразительно смеялись. Студентки, валившие на занятия по начертательной геометрии, вдруг тоже начинали хохотать, и перекатывающиеся волны смеха будили спящих в потоке постовых: они просыпались и начинали регулировать многотысячную толпу начертательных студенток свистком и палочкой.
«…А теперь я гоняю с вами чаи у метро имени какого-то убитого кирпичом революционера». — «Булыжником». — «Что?» — «Вывороченным булыжником». — «Да, простите».
.
Мы пили чай, закусывая пирожками; все вокруг говорили, что они «с котятами»: «Эй, как вы можете это есть, они же с котятами». Ерунда, какие котята. Попадалась мелкая металлическая стружка, которая летела с заводов; случалось, в тесто залетал майский жук; было время, когда к мясу для пирожков подбирался кот, но на него шикали, он пугался и, роняя слёзы, убегал в цех, где тесали надгробные «мраморá и граниты». Оттого, верно, и «с котятами». Слёзки; всё дело в окрике и испуге изящного животного.
.
Потом он торжественно — перекрестив меня и доставку, — передавал её из трепетных рук в трепетные руки; я, трепеща, забирал доставку, щёлкнув каблуками; мы кланялись, как старинные японцы на картинах Хокусая, и делали друг другу ручкой: «Покедова». Покедова всегда было через неделю. За неделю он или я, кровь из носу, обязаны были собрать доставку, иначе не было бы встречи у метро. «Может, ко мне? — приглашал он, заглядывая в мои зелёные глаза. — Ой, какие они у вас зелёные… Кроме 17-гранных, у меня есть толика отменных вещей для питья с 19 гранями, из которых запросто мог бы чаёвничать Пересвет. Вы удивитесь…» — «К вам? с доставкой?» — нежно уточнял я. — «И правда. Простите». Вот такой он.
.
«Ой, погодите, — кричал он через семь мгновений после расставания. — Не одними стаканами! Они же выносили их в бережных обёртках!» Мы вновь сходились, «очень извиняясь» перед студентками, снова со смехом тряся друг другу лапки. Он доставал из другого валенка кофейник и миниатюрные чашки; кофе обжигал. «Обёртки; расскажите же». — «Да, обёртки! Газеты — ерунда; все они, должно быть, есть в Библиотеке. А вот другие бумажки… Рядом со стаканолитейным им. Его Высокопревосходительства, где трудились многие поколения мужчин моей семьи, была… есть типография. А у типографии был брак. Когда брак накапливался, типография меняла его на стаканы. Мои прадед, дед и отец нередко упаковывали брак своего завода в брак типографский и тайными тропами доставляли бла-бла-бла. Когда я подрос и был допущен в стаканную комнату, у меня случались удивительные находки…» — «Ну же!» — «По всему выходит, что в типографию приходил буянить сам юный Владимир Владимирович. Вероятно, это выглядело так: не печатайте эту чушь, я могу и уже написал лучше; а этот стишок дóлжно перенабрать, ибо я переписал в нём вторую строфу; и тому подобное: «как выдающийся автор, я требую от вас, бездельники, немедленно и при мне рассыпать набор…» Рассыпáли, гранки и пробные оттиски шли в тот самый брак. Судя по всему, похожая история была с первым и вторым изданием “Камня”: Осип, конечно, был трезв, за грудки никого не хватал, но его настойчивостью можно было прорывать фронты. И снова бездна ненужной бумаги на обмен… Заходили и Александр Александрович с Незнакомкой-с: Незнакомка читала-с гранки, фыркала-с, и Александр Александрович тут же, на коленке, что-то переписывал. Опять перенабор — и драгоценные бумажные отходы… Вы должны на это взглянуть: варианты, которых не видел никто! автографы! губы, я думаю, Незнакомки-с на одной из обёрток!» — «За такое можно, простите, убить. Но, помилуйте, куда же я к вам с вашей же доставкой». — «Ах, да. Тогда в следующий раз».
.
Вот такой он. И вот такой я: прижав к груди доставку, я шёл против потока, тут же забыв о неподражаемых стаканах, обёрнутых в уникальные оттиски с правкой и маргиналиями Осипа, за которые «можно убить». Я нёс доставку, и на мне была шкура носорога. Он принёс — я взял; я принесу — он понесёт, трогательно прижав к груди и оставив за спиной все посторонние витания.
.
«Важнейшая из наук!» — на высокой ноте вторили своим плакатам студентки начертательной геометрии. Студентки, которым была дорога теоретическая механика, несли свои воззвания, которым вторили с не меньшим усердием.
Потом студентки непременно дрались; дело доходило до выворачивания мостовой; и всё это с огоньком по дороге на пары.
Где-то тут, наверное, была будущая вторая гражданская жена г-на К-ва, без которой он не разглядел бы и грязи на своих фортепьянных руках после выкапывания брюквы; какие уж там — без неё — ракеты-носители.
Нимбически сияя лицом, я нёс доставку, будто своего первого мальчишку из роддома. Постовые бережно разносили пострадавших студенток по клиникам для будущих покорителей дальнего космоса. Но ничего этого я не видел. 
