Наконец-то наш

Гвоздь вбивали в голову до риски
«Метр девяносто… Может, два»
с высоты стола. Под ним ириски
вечно обретались. Мустафа
приносил — да спотыкался, падал,
потому что гнали: «Посидел —
и давай отсюда, чёрный, падаль».
Он ронял ириски, был, как мел.
Втолковали: «Папа чёрный. Чёрный.
Понимаешь? Чёрный? А ты нет:
в маму, белокурый. Он — ковёрный.
А ты нашим будешь». Невпроед
под столом ирисок было: десять?
восемь? три-четыре? Под столом
он стоял, зашед, жевал и грезить
в первый раз попробовал: он — Бом,
папа — Бим, арена, хохот адский,
даже лошадь ржёт, не только конь,
после подсадной Любезный Штатский
сходит на арену и огонь
открывает с криком: «Оба — негры,
если поскрести их! Оба два,
вы уже покойники. На нервы
знаете как действуете, á?..»
.
Вымахал, — и сразу перестали
в темя гвоздь вбивать, сказали: «Хва.
Ты теперь огромный, сам с усами,
наш теперь, как всё вокруг. Сперва,
впрочем, мы проверим. Вот волына,
цель: один ковёрный, клоун, вошь…»
.
Вытащить нельзя — как понахлынут
чувства, — и уже не так хорош.