Какая-то с утра в постели справа
лежит, встаёт, гремит и кофе пьёт:
весь дом пропах им (будто бы орава
каких-то справа кофе напролёт
все у́тра и все дни в придачу к у́трам
готовят и засасывают), á
«Вы кто такая?» — робко спросишь в мудром
желании узнать наверняка
(а после принять… меры? но какие?),
а эта расхохочется до слёз, —
и стыд берёт, и горько за Россию,
в которой всё не так, но всё всерьёз:
какую-то не знаю — но с ней «пушка»,
всегда при ней «макаров»: он сопит
(я поднимал подушку) под подушкой,
потом всегда за поясом; рапид
воспоминаний не скрывает это:
какую-то не ведаю — а он,
«макаров», мне знаком (как Тинторетто
знаком любому): этот обертон
«За меткую стрельбу», когда во грусти
(«Не узнаёт!»; не узнаю, ну да)
она над головой палит с «не трусьте…
не трусь, узнаешь, узнавай», когда
смешливо объясняет, что «макаров»
перворазряден в родственном бою…
.
Потом стыдишься («Только санитаров
не вызывайте. Можно я налью,
сварив, вам кофе?»), привыкаешь, что ли…
Лишь имя спросишь (вежливость, ага).
.
Но вскоре утром нóвая в юдоли
в постели справа вертится; серьга
в носу другая, нос другой. Другая —
но с тем же пистолетом, не с другим
(оди́н всегда «макаров»). Изжигая
себя (за что?!), становишься жарким. 


























