Тамбурмажор, взволнованной походкой
ведя валторны, барабаны и
один рояль, минует носоглоткой
который раз гоняющих чаи, —
парк пополуночи — неведомое счастье:
оркестр звучит — всё в городке поёт;
танкисты из заветной бронечасти
по лавочкам у шахмат напролёт
до утренних погашенных моторов
бьют Карповым защиту Каро-Канн,
а лица — нет, лишь языки, повздорив,
пускают боль не дальше, чем «поган,
как Тохтамыш под матушкой Москвою»;
не ласточки, а вьются у их плеч
чесальщицы, красильщицы, собою
готовые закрыть на небе течь
или проруху — родина же — снега;
ткачихи поцелуи у богов
указыванья места печенегу
срывают, принося супы на зов,
супы и каши, каши и подливы,
подливы и компоты, и, виват,
ход мыслей на доске схватив, стыдливо
горят глазами: псицей буду, пат, —
а тут срывается и просит оркестрантов
играть другое: «Опус тридцать пять, —
чаёвники из старших лейтенантов
стрелялись из “Макаровых” опять».
