Человек любил сидеть
на диване, на полу,
на пенёчке, как медведь,
свесив ножки, назло злу
на балконе, глядя вниз,
он особенно любил:
сядет на перилах и
хохотнёт: «А я не хил!»
в самолёте на крыле
с летней девой под луной,
на траве навеселе
у реки от рыб живой,
на мосту, где ледоход
ломит в двери меж опор,
на карнизе, где мой кот
распевает всякий вздор,
на постели, коль больной,
за воротами весной,
когда мы наперебой
спорим, был ли угловой,
подложив под точку торт,
лужу, шляпу или гвоздь,
карту, где скалистый фьорд
нá море срывает злость,
на чернилах, чтоб черно
было на его клешáх,
на комедии в кино
с героинями в усах
(тут усы как есть усы,
а не то, что вы товó,
отвернули-ка носы
и в другой стишок, всего!),
на сметане и харчо
с топором наперевес,
на плите, где горячо,
и на льду — всем наотрез,
в свежей краске на скамье
под осиной на ветру
вдалеке от всех сует
и вблизи от кенгуру,
на горе, как идиот,
на канате в шапито
с фолиантом «Дон Кихот»
под глинтвейн или бордо,
в дрёме возле батарей
голым в кожаном пальто
с мыслью стать ещё чудней
и освоить айкидо,
с телефоном у щеки
рядом с дамою в манто,
чтобы впереди ни зги,
а карета чтоб ландо,
в старой церкви на юру́
в нарисованном кругу
подле ведьмочки в гробу
с верою в кукареку,
без копейки на мели
иль на шее у жены,
чтобы даже «жигули»
отдавались вполцены,
возле моря в страшный шторм
в ожидании Годó,
счастья, денег и реформ,
смерти, нужд и холодов,
человек любил сидеть,
а ходить он не любил,
чтоб потом не сожалеть,
что кого-то там убил.
Но в тюрьме сказали: «Ты!
Надоел тут. Всё, пошёл!»
И впервые от ходьбы
ему было хорошо. 
