Картечь особенно лиха, когда в упор.
Всего-то залп, а тишина неловка,
Как детская случайная штриховка
Болот на карте вин. Лишь ля-минор
В чужом кармане подступает к горлу.
Как сразу тихо. Сколько было ору.
Лежат рядами, кажется, что спят,
Наевшись красного, наверно, земляники.
«Вот только измарались, извините». —
Глаза стеклянные мутнеют невпопад.
И даже скутеры в непринуждённых позах
Застыли между мальчиков курносых.
Сквозняк дерёт чубы, метёт плакатный сор,
Позёмка гоношится по хозяйству:
Засеребрить скорее шалопайство,
За учащённый пульс готовое на мор.
Свобода плаванья по воздуху и морю
Лишилась кожи при картечном живодёре.
Ничком и навзничь, с честью, не за страх
Каре легло… нет, просто прикорнуло,
И матери, которых боль надула,
Шептали: «Дело наше… их не швах,
Тут всё в упрямстве, а не в землянике!» —
И возвышались голоса до крика.
А знаете, что, уходя, строчили матерям?
«Вернёмся вечером совсем другой эпохи,
К исходу льдов свари-ка, ма, картохи
Для передач тюремных упырям.
Селёдочка, капустка, четвертинка
Луны в окошке камеры. Картинка!
Пусть в день такой хотя бы поедят.
Над всей Россией, ма, безоблачное небо!»
И убегали, чтоб полечь под снегом
В каре, углы которого скруглят
Картечью, кулаками, страхом.
Но даже дрожь проходит одним махом
В прекрасный час. На следующий день
Всё повторится — но с иным исходом:
Каре не примет кару эшафотом,
Да здравствует каре, а не мишень.
Не в понедельник, так во вторник, среду…
Декабрь примкнёт-таки на сей раз к лету. 
