До середины лета дотянуть —
как на Шараповой Охоте по вагону
продраться, уяснив простую суть:
толпа была всегда, она исконна.
С дохристианства ходят электрички,
а лето люто, час анатомички.
Его несли по улицам, и псы
хвосты в дверях щемили, только чтобы
людьми остаться, соблюсти азы
предания материку былой особы.
Персона грата была чёрной, аки сотня.
Не разменять, не закавычить, не сегодня.
Грустила восхищённая вдова:
«Он каждый день, пока река пускала,
пока упрямая ледовая плевá
её скитания, как хворь, не постигала,
ломал себя, чтобы доплыть до середины
дня, разговора, фильма, годовщины,
но только не Оки! Она — вне полусна,
вне небреженья; с ней он был собою,
он рыбой был в ней от фарватера до дна,
и, раз уж вспоминать взялась былое,
его не раз вылавливали в Волге.
Он спал на волнах! К чёрту кривотолки».
«А помнишь, он доплыл аж до Баку?..»
«Вообще он отличался редким стилем:
в бездожье не сидел на берегу,
пёр впереди — за ним суда спешили!..»
«А почернел, не потому что плыл неделю:
под Жиздрой были летние метели…»
«А скольких спас! Медалей — чемодан…»
«А вот вода к нему не как к святыне…»
«От Соловков до нас — пардон, самообман…»
«Ну да, обратно лучше на машине…»
Вот так, доплыв до Белого до моря,
он ринулся назад, и, боже, вскоре…
Мы возвращались. Серпухов в слезах,
дождя не надо, улыбался солнцекругу.
Его под баржу затянуло, дело — швах.
В Шараповой едва открыл фрамугу:
меняли вывески — он родом из Охоты.
В Оке, должно быть, помертвели вóды. 
