Одиночество бывает. Нет-нет, да и́. И это неплохо.
Правда, с годами мелеешь — иссякает язык:
в булочной заикаешься — и путаешься во вдохах,
а выдыхать забываешь, и со стыда вприпрыг
через дорогу в водочную, в которой
лучше вообще помалкивать, но замираешь — она,
тёплое существо за прилавком, дающему дёру
бросает что-то с грехом — и это та же война,
те же греки и Троя: отец отсохший язык и руины, —
треплемся жестами, реже глазами в глаза
(руки у неё красивые), и я б ей, ей-богу, задвинул,
только б коснулась щеки, то есть сказала «я за», —
но что с него взять, с суетящегося балета,
кроме ещё одной пустоты за вечерним столом,
когда на двоих наготовишь и, приодетой,
еле жуёшь, согреваясь портвейным теплом
сразу из пары бокалов — за себя и того парня;
вот и этот побитый, но на плече задремать
было б прелестно. Имя у вас есть? А я Любаня,
вы ведь за хлебом? чёрного вам?.. Твоюжмать,
от него, алконавта, прикуривать можно…
Иди, иди. И он, носом в одну из витрин,
запинаясь, проваливает, и как же всё сложно:
девчонку, что сушки брала, раскатало, как блин. 
