Записывать чернилами легко
за шорохом полов, когда старушка,
цепные ядра, стреляная пушка,
бьёт серый полдень, значит, молоко
сейчас сбежит, и не мешало б прыть
явить и дуть безвыходно на руку, —
полы прошелестели «близоруко»,
и строчка исхитрилась проглотить
по детской геометрии тоску:
«мы нá спор треугольники сосали»,
осадку лингвистической морали:
«наш кофе пожелаешь и врагу —
порой ячменный, но зато мужской».
А тут попробуй изложить за летом —
река давно парная, девы следом, —
с похмелья и недельной бородой
трясти перед листом, когда стога
уже в стадах и юным для свиданий,
ночных, они отважней, бездыханней,
себя вручают, лишь бы вполглазка
причудилось везение былью́:
счастливые, они уйдут под утро,
в обнимку, с поцелуями; «лахудра», —
ей скажет мать, ему жена: «убью».
«А ты взыграл, Петров», — подумает Петров
и продиктует телеграмму Ивановой,
и та отчаянно аукнется по-новой —
он славным был, а также летний кров.
Легко обвыклась; «мóй материал, —
Ещё не верил, расписавшись сразу: —
Я и забыл, что ты зеленоглаза…»
Она летала — он её писал. 
