Я, Иванова, человек с планеты,
где год тягуч — идёт за здешних три,
и шея безысходно в пéтлю вдета,
и пустота такая, что внутри
нет сил не улыбаться, если сзади
любимый пнёт, как с углового мяч,
скорей от скуки, вовсе не в надсаде
не растоптать, так деланно напрячь,
чтоб щи ломились напролом от мяса,
а первая чтоб только птахой шла,
и вопль постельный полунóчный «асса»
соседей поднимал, и не со зла,
а ради наслаждения подраться
они ногами вышибали дверь,
и участковый начинал с абзаца
«Он в общем-то лишь датый изувер…»
Я, Иванова, дурочка, не сразу
заметила, что это не Земля, —
ну, вдруг позвал, ну, до сих пор ни разу
не лупцевал, и даже слово «*ля»,
мне кажется, его сбивает с толку:
произнесу — а он потом молчит,
глаза отводит, думает подолгу,
такой ужасно виноватый вид…
Я, Иванова, ничего не понимая,
стою и плачу: миленький Петров,
а хочешь, вымою? а может, баю-баю?
А он, пришелец из других миров,
чудит: «Позволь кропать, когда ты в душе,
одним глазком, а вдруг пойдут стишки…»
О, господи. Да хоть бы и на суше!
И по щети́не капля в полщеки.
Смотрю в окно, и впрямь чужое небо:
под нашим день, как стон, подобен трём,
а этот — «ах», посмеиваюсь немо.
Мне, Ивановой, счастье нипочём. 
