Рррита! — получалось у неё
зззабегать на пять минут, но эти
пять минут вцеплялись, как репьё,
бестолково мнились, морду метя
меной на оторванные дни:
дам неделю за её минуту,
за вторую — две, но мы одни,
три — за небывалую причуду:
не проснуться через пять минут;
и в трамвае всякий то же счастье
подцеплял, и если распахнут
двери на ходу и, пнув, в ненастье
выбросят, то не заметишь — нет:
кости соберёшь и улыбаться
впредь продолжишь. Ррритин! рикошет.
Ррритина! отпетая прохладца:
«Зззабегу на следующей, жди», —
и просрочит кровь из носу нá день… —
чаще забегает и в горсти
сдавливает до хрустенья, ссадин,
высыпав меня из коробка
с этикеткой «Дом-музей Толстого»,
коробóк достав из-под замка
ящика комодного былого
с нижним, разумеется, бельём,
из-под её лифчиков с трусами,
и хохочет: «Глупый пепел, ом
мани падме хум, я с чудесами:
тебя учат в шкóле! Наизусть
надо барабанить “Ню” и эту,
“Девку на балконе”, — это грусть:
я в обоих слишком не одета…»
С Ррритой! в доме смерть оглушена:
дохлым мухам, чтобы возвратиться,
нужно семь минут — пока она
чай клюёт: на чай клюют с вдовицей. 
