Жив в нарисованном у моря
дому невидный человек:
лишь иногда в оконном хоре
(а это целый саундтрек
не запирательства, но ти́ши,
суть угловатой немоты
стен разнотонных, света свыше,
ветвей каштановых, тверды
намеренья чьи: вдунуть в окна
кусочек ветра и взвихрить)
метался, «но сейчас умолкну»,
цветок репейника, и нить
события тянулась к платью,
к которому репей пристал
(реглан и мини, ласка гладью
и худобá, но коновал,
как будто, трогал там, где ноги
произрастают), на одной
из тех, что страшно хвойнооки,
когда б стояли не спиной,
на зримой лишь в трубу картинке
(прости, одна, что я смотрю,
а ты краснеешь по старинке,
а я рисунок к фонарю
на тёмной улице подвину,
когда темнеет, и опять
смотрю, забыв наполовину,
что нет тебя и ощущать
то, как краснеешь… нет, не глупо,
но одиноко до беды).
И это всё, что слышно в трубы
и видно в звуках немоты.
(…)
А, нет, не всё! Сей человечек,
мой незаметный Faber-штрих,
галдит, когда вода, словечек
набравшись чёрствых у плохих
волн Треугольника, всё ближе,
и вдруг веснушчат, как весна,
когда светает. Я же вижу —
он слышит: брезжит, и волна.