Старушки…
Летят-летят — снимаются — из окон
по осени, когда вокруг из птиц
остались только пух-перо (простёган,
когда-то воробей, для рукавиц,
пальто и одеял хорош, но вóрон,
но птица-секретарь, но чиж-щегол
не хуже согревают, но проворен
домовый воробей и снизошёл),
Старушки выпадают, крылышкуя.
А в августе — увы, и в декабре,
когда денатурата — аллилуйя —
залейся хоть, когда в календаре
денатурат, ректификат и брага
как через сутки, так и всякий день
красны, как солнце, и, как вскрик «однако»,
верны и неминуемы. Олень,
я пробовал поить одну старушку
в иное время года и потом
в окно бросать её цыплячью тушку, —
не то: никто в ещё полуживом
котлетном лике не узрел улыбки,
и кисть котлеты не сложилась в фак,
и с губ котлеты не слетело: «Зыбки
как дворники у нас», с седьмого бряк —
и ничего, и ни смешка, и траур.
Я с этим жил, но после перестал:
я снова хохочу и снова гаер,
когда этаж, весь дом — за ним квартал! —
летят из окон. Сев на подоконник,
денатуратом крепко закусив,
Старушка караулит; я, поклонник,
подначиваю; клёны вперебив
роняют кроны; и выходит Дворник.
«Сюда-сюда» (его зовут в окно). —
«Сейчас-сейчас. Ага» (а Дворник — ёрник).
«Вгрызайся же в листву». — «Заведено
тебе упасть, а мне посторониться:
багрянец — эвфемизм, Старушка-мать». —
«Действительно» (хохочет; мастерица).
«Посторонюсь, когда захочешь спать
и клюнешь тельцем вниз. А не успею —
судьба, Старушка». — «Дворник, се она».
И камнем, хохоча, летит левее:
там он метёт, и тут уж не до сна.
…и Дворники
Старушек нет — нет вовсе ничего:
год пролетает, пропуская осень;
денатурат — уже не волшебство,
его пьют дети, отвечая «очень»
на мамины «ну как оно? ну как?»;
в домах нет окон, поглазеть на клёны,
которые вот-вот слетят в тюфяк
для сна солдат — остатков батальона,
нельзя, но можно — дыр после стрельбы
в слепых жилищах не немало — бездна;
и дворников, которые глупы
и родились зачем-то, затрапезно
забрили для бомбометаний с
машин, что тяжелее атмосферы,
а прочие не дворники — азы
нецирковых нелепых серо-серых,
щемящих бесстарушечьих времён:
не ведают метлы, заботы, риска,
заметят клён — и подрубают клён,
заметят близко — валят василиска.
Старушка есть — есть Дворник под окном!
Багрянец есть (хотя он только повод)!
Денатурат изыскан в листовом
кружении и — самый веский довод
наружу свесить ноги, обе две!
И тотчас в доме всюду настежь окна!
И дом в багрянце: в лапчатой листве!
И кто-то, убирая листья, мокнет,
метя́ их бесконечно, ни на шаг
не отступая, зряче или слепо
летит она! Она летит! Ватаг
Метельщиков достанет на полнеба
Старушек, выпадающих в окно!
Старушке покровительствует каждый
метущий под окном! И нам смешно.
Смеёмся и смеёмся, это жажда.
Падает ли старушка на одного дворника дважды?
Нет дворников, которым иной раз
(а это трое из метельных масс,
две девочки и Бахриддин, из многих
приконченных для смеха резвоногих
оранжевых и не сказать «людей» —
так, клоунов, так, функций, сам-третей
вытягивающих сей мир из мрака
существованья и универмага:
троим плодится лучше, чем двоим,
а если не плодится — раскроим
без хиханек друг друга без остатка)
от синяков не сгинуть (не даю:
не без бульона к пакибытию
их возвращаю, и всегда с какао), —
и клёны засыпают по Бештáу
домá старушек, и упасть в листву
не жёстче, чем повадиться, тьфу-тьфу,
ногами онемев, валиться на пол,
когда инсульт тебя ещё не сцапал,
играется лишь, в кровь разбив лицо
(одно на четверых), и бельецом
старушки не синеют возле дома,
не розовеют им, и карцинома
не сдулась от удара о плечо,
загривок, спину дворника с харчо
в желудочном соку, о куцый взгорок
кленового багрянца листьев в сорок.
Сосут денатурат, заколотив
все окна во вселенной на мотив
«И лонжа никогда не рвётся, сука,
и дворник — а не Глупый Август». Скука:
старушки со строчнóй, не та и суть:
и силюсь, а никак не хохотнуть.
Летят-летят — снимаются — из окон
по осени, когда вокруг из птиц
остались только пух-перо (простёган,
когда-то воробей, для рукавиц,
пальто и одеял хорош, но вóрон,
но птица-секретарь, но чиж-щегол
не хуже согревают, но проворен
домовый воробей и снизошёл),
Старушки выпадают, крылышкуя.
А в августе — увы, и в декабре,
когда денатурата — аллилуйя —
залейся хоть, когда в календаре
денатурат, ректификат и брага
как через сутки, так и всякий день
красны, как солнце, и, как вскрик «однако»,
верны и неминуемы. Олень,
я пробовал поить одну старушку
в иное время года и потом
в окно бросать её цыплячью тушку, —
не то: никто в ещё полуживом
котлетном лике не узрел улыбки,
и кисть котлеты не сложилась в фак,
и с губ котлеты не слетело: «Зыбки
как дворники у нас», с седьмого бряк —
и ничего, и ни смешка, и траур.
Я с этим жил, но после перестал:
я снова хохочу и снова гаер,
когда этаж, весь дом — за ним квартал! —
летят из окон. Сев на подоконник,
денатуратом крепко закусив,
Старушка караулит; я, поклонник,
подначиваю; клёны вперебив
роняют кроны; и выходит Дворник.
«Сюда-сюда» (его зовут в окно). —
«Сейчас-сейчас. Ага» (а Дворник — ёрник).
«Вгрызайся же в листву». — «Заведено
тебе упасть, а мне посторониться:
багрянец — эвфемизм, Старушка-мать». —
«Действительно» (хохочет; мастерица).
«Посторонюсь, когда захочешь спать
и клюнешь тельцем вниз. А не успею —
судьба, Старушка». — «Дворник, се она».
И камнем, хохоча, летит левее:
там он метёт, и тут уж не до сна.
…и Дворники
Старушек нет — нет вовсе ничего:
год пролетает, пропуская осень;
денатурат — уже не волшебство,
его пьют дети, отвечая «очень»
на мамины «ну как оно? ну как?»;
в домах нет окон, поглазеть на клёны,
которые вот-вот слетят в тюфяк
для сна солдат — остатков батальона,
нельзя, но можно — дыр после стрельбы
в слепых жилищах не немало — бездна;
и дворников, которые глупы
и родились зачем-то, затрапезно
забрили для бомбометаний с
машин, что тяжелее атмосферы,
а прочие не дворники — азы
нецирковых нелепых серо-серых,
щемящих бесстарушечьих времён:
не ведают метлы, заботы, риска,
заметят клён — и подрубают клён,
заметят близко — валят василиска.
Старушка есть — есть Дворник под окном!
Багрянец есть (хотя он только повод)!
Денатурат изыскан в листовом
кружении и — самый веский довод
наружу свесить ноги, обе две!
И тотчас в доме всюду настежь окна!
И дом в багрянце: в лапчатой листве!
И кто-то, убирая листья, мокнет,
метя́ их бесконечно, ни на шаг
не отступая, зряче или слепо
летит она! Она летит! Ватаг
Метельщиков достанет на полнеба
Старушек, выпадающих в окно!
Старушке покровительствует каждый
метущий под окном! И нам смешно.
Смеёмся и смеёмся, это жажда.
Падает ли старушка на одного дворника дважды?
Нет дворников, которым иной раз
(а это трое из метельных масс,
две девочки и Бахриддин, из многих
приконченных для смеха резвоногих
оранжевых и не сказать «людей» —
так, клоунов, так, функций, сам-третей
вытягивающих сей мир из мрака
существованья и универмага:
троим плодится лучше, чем двоим,
а если не плодится — раскроим
без хиханек друг друга без остатка)
от синяков не сгинуть (не даю:
не без бульона к пакибытию
их возвращаю, и всегда с какао), —
и клёны засыпают по Бештáу
домá старушек, и упасть в листву
не жёстче, чем повадиться, тьфу-тьфу,
ногами онемев, валиться на пол,
когда инсульт тебя ещё не сцапал,
играется лишь, в кровь разбив лицо
(одно на четверых), и бельецом
старушки не синеют возле дома,
не розовеют им, и карцинома
не сдулась от удара о плечо,
загривок, спину дворника с харчо
в желудочном соку, о куцый взгорок
кленового багрянца листьев в сорок.
Сосут денатурат, заколотив
все окна во вселенной на мотив
«И лонжа никогда не рвётся, сука,
и дворник — а не Глупый Август». Скука:
старушки со строчнóй, не та и суть:
и силюсь, а никак не хохотнуть.
