Когда Гилмор выпевает самые первые слова, ‘So… so you think you can tell’, перехватывает горло. На ‘Heaven from Hell… blue skies from Pain?’ наворачиваются слёзы. Чёрт. Чёрт. Вместе они — медленно скручиваемое чьей-то нежной рукой моё вдруг цыплячье горло и пронзительное слёзное влечение — наверное, составляют внезапное острое счастье… Если б только за этими несуществующими словами стояло что-то стоящее, то, что можно нащупать и применить с пользой в сучьей текучей действительности, а не одна странная физиологическая реакция.
Отвращение… я не знаю… к врагам — это ведь тоже замордованная ещё обезьяньим адамом физиология, и больше ничего, не так ли? Но его можно использовать, и оно уже используется, и в нашей «ушинской» хрестоматии это чуть ли не на первых страницах, после буквы «А» и слова «Агу», которым ты располагаешь к себе человека.
Но этот хлюпающий нос… Для чего он? Что за вздорный выверт природы… Не лучше ли разрезать красную луковицу и утопить в ней уставшие после ночной смены глаза?..
.
Хочется говорить… как это у кого-то… милые глупости и дать человеку воды, о которой он не просил и не попросит, а тебе всё равно хочется, но лучше дать чаю, и отправить человека за лимоном, какие лимоны в тёмное время суток, а вы отыщите, будете вкусный чай с лимоном? нате-ка, испейте, и предложить ему стул, и спросить нелепое: «Ну а дети ваши — как они?», и уступить человеку своё место, и пусть непременно положит ноги на стол и соснёт, и войти в чьё-то положение, и остаться тут на ночь, и позвонить маме: «Мам, ты как?» — «Ой, это ты… На работе?» — «Можно и так сказать. Работа, ма, это что-то тягостное, да? А мне нравится. Но — с работы. Соскучился, ма. Приеду в первые же выходные, ладно? Что тебе привезти? У меня отменное жалованье, я тебе что-нибудь выберу… Нет, ма, нет, перестань, те, которые в телевизоре, это пена на волнах, жизнь сложнее, мы глубже и мы честнее, мама». — «Как бы я хотела, как бы я хотела, чтобы ты был здесь…» — говорит мама, прежде чем положить трубку.
.
Спазм не проходит.
Простить человеку его несдержанность: «Иногда я слышу, как вы пускаете ветры. Это ничего. Я и сам, возвращаясь домой с ночной, оставшись в вагоне один, если ужасно пьян, плюю, вы не поверите, в потолок. Слюна виснет плохо, а хочется, чтобы висла, застывала на месте, больше не отрывалась. Это дурно, но мне в тот момент так хочется… Я хочу сказать, что понимаю вас. Все мы немного животные, верно?» Человек наверняка промолчит, но вряд ли осудит мою внезапную откровенность.
Чёртова песенная корча из-за трёх аккордов в чёртовых наушниках.
Пойти в туалет, запереться и заплакать: сначала в голос, потом, когда начнёт отпускать, тихо, по-щенячьи. Мама говорила: «Ты так нежно плачешь…»
.
Музычка. Неказистая песенка на языке, которого не понимаешь. Поразительно.
Открыть бы все двери в этом неуютном доме.
После нескольких Гилморов подряд всё равно хочется ещё. Роешься. Какая-то Jordin Laine, которая заставляет плакать, и ты опять воешь в голос. Какие-то The Running Mates, берущие за горло крепче самого Гилмора. Я всё-таки припадочный.
.
‘How I wish, how I wish you were here…’ Господи.
.
Дурацкий чувак, который купил наган с двумя патронами у нашего человека, стоит в моём кабинете седьмые сутки. И эта подлая песня делает меня жалостливым.
«У меня остались полбутерброда из нашего говённого буфета. Со шпротами и лимоном. Будете? хотите?»
.
«Где же, *ля, ваш ненаглядный Чехов, на которого вы только что не онанируете? Почему он не помогает вам? Я, говно, сатрап, отдаю вам полбутерброда. А что он сделал для тебя, сволочь?»
.
«Вы заметили, сколько снега в этом веке? Лавочки засыпаны, и никто их не думает очищать. Я скоро пойду домой. Я опять буду слушать эту чёртову песню. И опять перехватит горло. Захочется всплакнуть и сесть, чтобы подумать, зачем всё это. А лавочки…» 
