С мест сообщают, что сквозь выпавших с неба со снегом и криком «милая мамочка» дирижабельных детей прорастает редкостный картофель, идеал пионеров.
Жареный даже на маргарине, он будто бы не стряпня, но мамино лакомство: уплетя со сверчковым треском за вялыми ушами половину сковородки, а вторую половину уложив на опрятные параллелепипеды чёрного хлеба, которые поддержат днём в минуты страха, едоки, уши которых уже торчком, кланяются уродившемуся вне огорода растению, а потом целый день поскуливают в самых неожиданных местах и ситуациях: вместо громогласного объявления остановки «Зюзино» с помощью магнитофонной ленты, машинист затягивает в микрофон жалобную песню «По приютам я с детства скитался» (муз. С. Слонимского, сл. народа); палач, всхлипывая о потерянной когда-то 10-копеечной монетке, смазывает верёвку сладостным мылом «Душистое» и просит казнимого не смотреть на него с укором во все глаза, только украдкой, «потому что слёзы: вот, понимаешь, навернулись»; Тамара в «Пяти вечерах» (авт. А. М. Володин), забыв свой текст абсолютно, весь спектакль хватается за гитару и вместо реплик и монологов поёт на разные лады: «Миленький ты мой, / возьми меня с собой. / Там, в краю далеком, / буду тебе женой»; пошедший в штыковую боец бросает винтовку, становится на колени и ласково заговаривает бог весть о чём: «Тут письмо, во внутреннем кармане, забери его себе, а потом коли. Брат враг, дай твёрдое слово, что отправишь»; взяв старушку за ноги и вытряхнув её, гопник неожиданно плошает, поднимает выпавшую мелочь и таблетки и отдаёт их жертве, прося объяснить ему, «что такое совесть, бабка»…
Жареный на нечищеном подсолнечном масле или добром сале, картофель, взошедший через мальчиков и девочек с неба, побуждает сдержанно пить водку, петь печальные песни под гармошку и, одевшись в костюмы ряженых, переламывать реки, текущие на работу: дама в бикини, мужичок в полной выкладке хоккейного вратаря, трудные подростки в костюмчиках Тильтиля и Митиль умоляют конструкторов, продавщиц мороженого и собаководов хотя бы сегодня положить на работу с прибором: «А давайте с нами, наши хорошие. Вы же смелые, наши хорошие, разве нет? Картошечки на всех хватит. Деток уж нет, но как до сих пор окрыляют».
Или вот ещё: картофель, проросший сквозь мальчиков, жарят на топлёном масле с вёшенками, проросшими через девочек; объедение подаётся на чугунной сковородке, затейливо украшенной луговой геранью, марьянником и пастушьей сумкой, которые вытянулись рядом с небесными детьми: между их широко расставленными ножками и вытянутыми, словно орган летания, руками. Пробовавшие это блюдо быстро теряют густой волосяной покров на узком лбу и между жилистыми пальцами, пустые головы с чужими кудряшками и деланной блондинистостью, повадки сволочей и просто нелюдей, табельные инструменты убийства, берцы, неприязнь к (у каждого, увы, свой идиотский список с бездной грамматических ошибок), спесь, русскую быдлоречь, в общем, излечиваются от рака равнодушия и своей бессмысленности и начинают… заговариваться? — если бы [я записал это 29 февраля за одним человечком, который вдруг сорвался в лес (!), где застыл женой Лота перед дальним лесным озером (!!)]: «Холст озера, и толчея следов в кустарниковой раме, но не глубже; и отзвук бубна дятла (хохлит уши, в них забираясь из лесных тылов); и шёпот хлопьев (пышных тянет вниз с полуночи), — всё это признак верный того, что небо завершит каверной вот-вот свой снежный пыл, а не на бис, — и утицы, оставившие лёд, хрусталь под полотном, во имя булок и лужи городской, и царь прогулок по кипенному, чёрный, самолёт, мой терпеливый пёс, и рыбаки без пепельниц, дымящие в засаде, и рыба, обожающая ради блесны очнуться ото сна, цинги (хотя при чём тут ветреный карась? он по изнанке, он по обороту толпиться будет, чтобы обормоту без пепельницы измотать, ершась, кусок латуни), — все они тотчас набросятся на чистый холст с ногами, накинутся пятнать, следить кругами с пи-эр-квадратом. Если б не завяз, не утонул, нырнув, ещё вчера, до снегопада, человек, который из проруби, как ученик матёрый, вытягивает руку на-гора, писал бы тоже это полотно, приплясывая, выскочив наружу, прикрикивая: “Господи! Я душу продам за то, как запорошено”. Увы». Ну какой же это бред… Бред, и тяжёлый, и угрожающий, — это ваш ор на родное пятилетнее дитя на всю заткнувшую уши ул. Ивановскую: «*ПТТВОЮМАТЬ, ПОЛИНА! Я ЖЕ, *ЛЯ, ЧТО ТЕБЕ, СУКА, ГОВОРИЛА». Я описываемой картошечки не вкушал (и никогда не буду; объяснить, почему?), поэтому волен гневаться: только за глагол «говорила» лишил бы языка; а уж за все остальные изыски… Я злой, знаю; но и быдлу место только в зоопарке; но я и добрый тоже: в зоопарке со своим стадом.
Как этот впечатляющий в жарке картофель попал под деток, падавших с неба над половиной Третьей губернии? Бог весть. Говорят, им были полны их карманы и пазухи; говорят, его, перестраховываясь, выдали в качестве балласта: камни будто бы кончились, а картофель, гм, остроумно начался.
Говорят также, что в карманах вспорхнувших и, разумеется, павших (ибо ничто не летает на этом плоском шаре; особенно то, что сбито с небесной тверди) мальчиков были россыпи стеклянных шариков, из которых они строили яйцевидные небесные тела, чтобы обменивать их на ещё более крамольное: долгий ночной взгляд в трубу с линзами. Стеклянные шарики, увы, не растут, а как хотелось бы.
Наконец, говорят, что у многих небесных девочек были куклы: дети показывали машам и катям милитари-диораму «Полёт снаряда» (удивительно, но снаряды — летают), а что-то вообразившие куклы, перепугавшись, рвали на себе волосы до пластмассовых плешей и рыдали так, словно начитались «Крейцеровой сонаты» одного старинного писателя. Куклы, кстати, тоже не зацвели.
.
И: сообщают, что урожайность картофеля, порвавшего так и не убранную детскую плоть на лозунги родины к 23 февраля, могла бы составить 298 центнеров с гектара, — когда бы поля Третьей губернии оттаяли и были унавожены упавшими по самое небалуйся.
Вот в это верю безоговорочно.
Иван Бодхидхармов для «Новостей Брайля», газетки для слепых, которые верят в прозрение. 
