Я полежу, когда мне невтерпёж,
как ворон между небом и землёю
на проводе, пока утихнет нож
сердечной недостаточности, вдвое
сложивший птицу: вон лежат рядком
чернявые пернатые на токе;
я вижу их последними — песком
воды замёрзшей, ибо одиноки,
заносит бельма; ворон ростом с пса —
а скрючен, а вздыхает, а оборван
на получасе лёта, и «сиза, —
меня толкают, — рóжа уж», но орган
свербит ещё. Я встану, как встаёт,
подол одёрнув, продавщица тела,
на сторону задора: «стихоплёт,
свободен, приходи, я загорела,
ты видел? оценил? вали, дружок»,
как вскакивает, потеряв конечность
с наколкой «Любу знаю назубок»,
ошпаренно, с «и как теперь кузнечить?»
пресс-ножничный и Любкин ухажёр.
Они без крыльев, впрочем, им труднее.
Достану только нож — и соль-мажор:
затороплюсь, вспорхну-вспорхну, вернее.