Вот клинописью некто Урловó
на липе для писулек режет слово
сомнения, речение «чиво?»,
посул весёлой жизни и былого
напоминанье, подлинности «несть
пророка» (иудея, грамотея,
затейливости, мнений) — «или в шесть,
продолжишь аще, я, собой владея,
с ребятами приду, а у ребят
владения собой не бог весть сколько».
И пиктограмма финки, чей наряд
наборен: рукоятка в ярких дольках
цветного оргстекла. И нравный знак
прилюдного копания в печёнках
сей распрекрасной сталью так и сяк,
вдоль, поперёк и наискось. Возгонка —
ещё одна гравюра — в эмпирей
души того, кто говорит стихами
(«Чиво? стишки?!») о строе фонарей,
болтающих повешенными, в хаме
засомневались ибо и дышать
не возмогли, а там и перестали.
И клинышков до кроны-корня, мать
в три этажа да с пенисом в оскале
рисующих прыщавым языком
и языком насилованья всуе.
Так, значит, в шесть? Придёте косяком?
Начнём с «К Наталье». Саше — аллилуйя.
на липе для писулек режет слово
сомнения, речение «чиво?»,
посул весёлой жизни и былого
напоминанье, подлинности «несть
пророка» (иудея, грамотея,
затейливости, мнений) — «или в шесть,
продолжишь аще, я, собой владея,
с ребятами приду, а у ребят
владения собой не бог весть сколько».
И пиктограмма финки, чей наряд
наборен: рукоятка в ярких дольках
цветного оргстекла. И нравный знак
прилюдного копания в печёнках
сей распрекрасной сталью так и сяк,
вдоль, поперёк и наискось. Возгонка —
ещё одна гравюра — в эмпирей
души того, кто говорит стихами
(«Чиво? стишки?!») о строе фонарей,
болтающих повешенными, в хаме
засомневались ибо и дышать
не возмогли, а там и перестали.
И клинышков до кроны-корня, мать
в три этажа да с пенисом в оскале
рисующих прыщавым языком
и языком насилованья всуе.
Так, значит, в шесть? Придёте косяком?
Начнём с «К Наталье». Саше — аллилуйя.