Каждый первый снег встречаю пенисом:
место выбираю во дворе
плоское, с крыш видное и в пенистом
лёгком снеголёте детворе
и её невольным зачинателям
шагом па де ша пишу портрет
пениса, их фаллоса. Брюхатеем
всё-таки мы с пенисом, а нет —
так и не беременеем. Пенится
ликованье в окнах, с крыш свербит
«наш вангог», «ещё давай», «чудесница
ах какая». Кланяюсь. Сам шит…
господи, волосики… волосики!
Я забыла космы на… шарах.
Шаг батмáн фондю́ (не переспросите?)
добавляет флору в семистах
(это труд) местах на этих маленьких…
и разрез на кончике его.
Мне уже тринадцать, и я в валенках —
в валенках искуснее всего.
Мне ещё тринадцать, и я девочка:
рукоплещут и несут крюшон,
яйца, чью-то кровь и просят «деточку»
нарумянить к Пасхе: «Хорошо?»
место выбираю во дворе
плоское, с крыш видное и в пенистом
лёгком снеголёте детворе
и её невольным зачинателям
шагом па де ша пишу портрет
пениса, их фаллоса. Брюхатеем
всё-таки мы с пенисом, а нет —
так и не беременеем. Пенится
ликованье в окнах, с крыш свербит
«наш вангог», «ещё давай», «чудесница
ах какая». Кланяюсь. Сам шит…
господи, волосики… волосики!
Я забыла космы на… шарах.
Шаг батмáн фондю́ (не переспросите?)
добавляет флору в семистах
(это труд) местах на этих маленьких…
и разрез на кончике его.
Мне уже тринадцать, и я в валенках —
в валенках искуснее всего.
Мне ещё тринадцать, и я девочка:
рукоплещут и несут крюшон,
яйца, чью-то кровь и просят «деточку»
нарумянить к Пасхе: «Хорошо?»