Он представлялся Майором: когда отвечал на звонок, говорил что-то вроде «Майор слушает», «Майор у телефона», «Извините, Майор вышел». Но был Капитаном. Так мы — Маэстро, Банановая Республика, Пантелеев и я, Энигма, — его звали: Капитан, Кэп.
Он поднимал нас в пять утра и вёл на рыбалку, и мы всегда возвращались с уловом. Он забивал из любого положения и с любой дистанции, не мазал пенальти, а в воротах стоял как бог. Он подтягивался на одной руке, и в его бицепсах жили теннисные мячи. Он играл не хуже Хендрикса, выдавая на отцовской шиховской шестиструнке такие запилы, от которых звенел воздух и всё живое вокруг замирало — боясь прервать его. Если случалось драться, ему доставалось больше всех — потому что он прикрывал нас, отмахиваясь за каждого, и как же больно было смотреть на него, когда он, отлежавшись пару дней, возвращался поломанный, в синяках, со знакомой прибауткой из разбитых губ: «На мне просто в четыре раза больше места». А когда кто-то принёс к нам на крышу несколько пузырьков микстуры Равкина, он, не очень-то понимая, чем это может закончиться, сначала согнал нас на землю…
Без него мы с Банановой Республикой даже бычки в форточки бросали. Или — но это уже с Маэстро — садились в лифт с какой-нибудь многолеткой, обступали её и, ни мизинцем не трогая, дико, до её крика пялились. Или же — это было с Пантелеевым, который нашёл у деда запас горючих пластмассовых расчёсок, — забирались на лифте на самый верх и, вдохнув поглубже, поджигали эту химическую бомбу, которая тут же заполняла кабину лютым белым дымом, после чего ехали в нём до самого низа…
С Кэпом мы быстро поняли, что выросли из этих обкаканых пелёнок. С ним мы были силой, а без него — порослью с латинским названием Sam po sebe. Нам даже казалось, что он намного старше, но нет, мы одногодки.
«Маэстро, — говорил Капитан, — ветер сегодня справа, поэтому ты слева».
«Да, Кэп», — брал под козырёк Маэстро.
«А ты, Банановая, — справа. Держи ухо наточенным!»
«Хорошо, Капитан», — щёлкал каблуками тот.
«Тьфу ты, Банановая Республика! — свирепел Кэп. — Не “хорошо”, а как надо отвечать, сынок?»
«Так точно, мой Капитан», — исправлялся Банановая.
«Ну а мы с Пантелеевым за пультом». — И они отходили на заранее подготовленные и расчехлялись. Кэп дирижировал, Пантелеев цéлил и писал. Выглядели они сочно: сидящий на белом раскладном стульчике Капитан, тыкающий пальцем то в одну сторону, то в другую, и долговязый немоватый Пантелеев в огромных наушниках и с круглой антенной в руках, которую он, если его послушать, собрал из чайного гриба и 300-миллиметровых болтов м48.
«У тебя модулятор есть?» — поинтересовался Пантелеев как-то на уроке. Просто повернулся ко мне и довольно громко спросил.
«Не-а», — ответил я, не имея ни малейшего понятия, о чём он (книжку «Юный радиолюбитель», или как там её, я начинал читать несколько раз — и даже влюбился в ощущение сна наяву, которое она доставляла). Именно тогда он задумал собрать устройство, перевернувшее нашу летнюю жизнь.
Весь июнь мы отходили от школы по старинке — Капитану это умение досталось от отца, отцу — от деда, деду — от прабабки, прабабке — от Каина. Вечерами мы окапывались на деревьях в дремучей липовой аллее, которая вела к нашему микрорайону, и беззвучно умирали со смеху и страху, когда парочки, не успев расцепиться, разом валились на асфальт и в недоумении озирались. Наверх никто не смотрел. Да и не видно нас было. Да и молчали мы, потому что Кэп, не веря в нас, завязывал каждому рот. Не затыкал, а именно завязывал, дышать-то нам не запрещалось. Если бы затыкал, кто бы из нас был с ним… Может, только я.
Парочки падали или отшатывались — в зависимости от того, на какой высоте мы натягивали верёвку. Одиночки, отряхнувшись, чаще всего трясли кулаками и ругались; хохотали лишь некоторые — не считая нас.
Потом Банановая Республика придумал заколачивать самое узкое место аллеи горбылём. Капитан о таком не рассказывал, и Республика гордился своей находкой. Наблюдать за смятыми внезапной преградой людьми было удобно с земли, потому что, не видя досок, они бились о них несколько раз — кто из упрямства, кто по пьяни. Мы лежали в кустах и бесновались — «в глубине души», как и было приказано. Держащиеся на нашем честнейшем слове горбылины терпели лишь пару ударов ногой, но пинать их догадывались немногие.
Веселье закончилось, когда один из контуженных заметил наши тени и погнался за ними. Я влетел в квартиру и в ужасе привалился к двери, а через минуту в неё позвонил взмыленный отец. «Неужели так жарко?» — спросил я его, показывая на его мокрую рубашку. Он не ответил, и это молчание вернуло в меня его вопль «Ну не гады ли!», и мне захотелось спрятаться…
Только тогда мы вспомнили, что тут ходят наши близкие, соседи и просто хорошие знакомые.
И утешились другим.
Однажды я проснулся раньше обычного и побрёл в комнату родителей. Отец уже унёсся, а мама, сидя на постели, говорила с кем-то по телефону. Вернее, не говорила, а шептала. «Славный» и «хороший» — эти два беззвучных слова, пропетые ею чужим шёпотом и тоном, сбили меня с ног, я закрыл уши и отступил назад.
Тут же раскричалось воображение. Сначала оно втолковало мне, что я не ослышался. Потом подсунуло первую картинку, вторую, третью… Чтобы хотя бы убрать цвет и приглушить звук, я упал на диван и придушил себя подушкой.
В глаза ей я смотреть не мог. И не смотрел. Как не мог оставаться с ней наедине — всегда находил дело, повод и удирал, иначе и не скажешь. И краснел, всё время краснел. Голова, конечно, не просветлялась, но я как-то научился не вглядываться в те её ямы, где было особенно больно. Ну а в тот день, не сказав ребятам ни слова, я залёг на крыше, но они всё равно меня отыскали, и мы до позднего вечера резались в карты, курили и читали книжки. Домой я идти боялся, а потому попросил Маэстро принести что-нибудь «совсем дикое», и он вывалил на меня целый пакет барахла. Я плевался, но мне так хотелось оглохнуть и ослепнуть…
Тогда-то, на крыше, Пантелеев и рассказал нам о том, над чем с ранней весны засучил рукава. И даже показал.
Без этой штуковины не обходится ни одна шпионская киношка: она слышит на расстоянии, даже через окна, и, понятно, пишет всё на корочку. Вот что учудил наш рукастый Пантелеев.
«Ну и зачем это?» — спросили мы его.
«Не знаю», — признался он.
«Ну хоть мысли-то были?» — приналёг Банановая Республика.
«Не особенно. Просто запáл, и пошло, пошло…»
«Ну а работает хотя бы?» — подъехали мы с другой стороны.
«Это да». — И после небольшой заминки (Пантелеев забыл вставить батарейки) мы услышали, как в третьем окне слева на 9-м этаже соседнего дома две, судя по скрипучим голосам, бабульки обсуждали цены на клубнику. Будущее варенье они смешно называли отстоем. Вероятно, что-то личное.
«Наконец-то», — сказал Маэстро.
«Мы так долго мечтали об этом», — сказал Банановая Республика.
«Спасибо тебе, Пантелеев», — сказал я.
А вот Капитан, подумав, зажёгся — будто им о серную дорожку чиркнули:
«Давно хотел узнать, о чём они все разговаривают, когда включается свет, а особенно когда выключается. Хорошее ты “Ухо” сработал, сынок».
В этих словах я уловил даже, простите мою просвещённость, какой-то лиризм, эмоцию по-вашему, душевное переживание, короче. Из этого… проглядывало нечто большее: вот мы слушаем одних — и жаль, что не видим, — а потом других, третьих, переходя от окна к окну, от квартиры к квартире, благо все окна нараспашку, лето же… Вслед за Кэпом я прямо кино разглядел, в котором из каждого окна лезла своя история, причём неизвестная нам, потому что то, как дядя Вася, выпив соляной кислоты, выпрыгивает с балкона, мы знаем — видели… А тут — конечно же, тайны. Тут — щекотка ушей и воображения. Тут такое.
И мы начали обкатку аппаратика, потому что изобретатель Пантелеев пока не гарантировал какой-то особой направленности.
Люди, которых мы слушали, или шли стадами (с работы, из кино, с вечеринок, со стадиона), или лежали косяками (на пляже). Капитан и Пантелеев ловили их трёп с разных расстояний, а мы — Маэстро, который никак не мог бросить музыкалку, и Банановая Республика, «чувак с оргспособностями», — страховали «Ухо Пантелеева», оставаясь на связи с Кэпом. Не понимаете? Мы включали телефоны и тёрлись около указанных Капитаном народных масс, передавая их разговоры. И Пантелеев сверялся со своим «Ухом», на лету подтягивая в нём стремена и подкручивая молоточки. Или как их там.
А я, Энигма, «мальчонка с фантазией», по приказу Кэпа, строчил потом отчёты, расшифровывая записи с наших телефонов. Зачем? Как сказал Капитан, «пусть будет, не пропадать же такому рельефному человеческому материалу». Вот как это выглядело:
«Странное какое имя у этой балалайки. Он точно Сталь? — спросил Пантелеев. — Что-то я не помню такого».
«Это ещё что, у меня одного друга Пантелеев зовут, представляешь?» — ответил я.
«Это точно после сеанса?» — подозрительно поинтересовался Кэп.
«Ну да. У ДК писали. Ты же видишь: на выходе из».
«А почему они про кино не говорят?»
«Видать, такое кино было…»
«Ладно, не оправдывайся».
«Халтуришь, Энигма! — выговорил мне Капитан. — Звёздочки какие-то… Слова кончились, сынок?»
«Да там нецензурщина, Кэп».
«Вот оно что… Ладно, про полюс я понял, а что было после “Он ей”? У меня ничего не подбирается».
«Ну, там не совсем цензурщина, Кэп».
«Без тебя догадался».
«А что это за иноземщина в конце? — спросил Капитан. — Поют, что ли?»
«Да, парень вдруг разорался. Это бразильская классика, Кэп. Песня на века», — пояснил я.
«А почему по-английски, если бразильская?»
«Наверное, он забыл португальский, пока грибы собирал».
«Наверное. Handsome — это что?»
«Это “красавчик”».
«Ах».
Наконец, Пантелеев объявил, что его «Ухо» готово на все сто. И вот, дыханье затая, мы принялись вслушиваться в ночные окна (музыка Хренникова, слова Матусовского). В родные ночные окна, потому что, как сказал Капитан, «одно дело — незнакомцы, и совсем другое — близкие, соседи и просто хорошие знакомые, правда же»? Слишком усердно кивать мы ему не стали, но табор на соседней крыше разбили.
О, однажды мы на ней даже ночевали.
Я впервые не спал всю ночь, потому что мы вслушивались в космос нашей многоэтажки и не могли оторваться, а потом, придя утром домой, впервые спал днём, и это было… необычно: очнувшись ближе к вечеру от криков малышни во дворе, я никак не мог понять, что не так со мной и с пространством-временем. Особенное, немного сладкое чувство… А ещё мне стало стыдно за обман родителей, и через день я сел в электричку и доехал до той остановки, где мы, липовые туристы, собирались мысленно сойти. Спустился к реке, зачем-то нашёл место, где палаткам было бы лучше всего, и двинулся пешком назад. Километров тридцать, не меньше. В качестве расплаты за «поход и рыбалку на крыше».
И вновь мы умирали со смеху и страху — только страх теперь был другим, потому что заметить или услышать нас никто не мог. Мы ржали как больные, когда вслушивались в чужие окна. И липко потели, когда перешли к своим. Вот какой это был страх: мы боялись услышать что-то не то, неуместное, ненужное посреди этого нескучного лета и нашей полудетской беззаботицы. Боялись, но всё равно подслушивали. Не могли иначе. В конце концов, разве скрывают что-то от друзей? Помалкивать, наверное, можно — если не спрашивают, — но скрывать?
Поводов для смеха, чаще, конечно, дурацкого, было выше крыши, даже нашей:
«Масичка, какой у меня пароль от компьютера?»
«Иди сюда. Всё, не дуйся, решил я твою задачу» (отец — нашей, между прочим, Ирке).
«Тебе звонили. — Кто? — Несколько раз. — Кто? — Баба какая-то. С акцентом. — С армянским? — Типа. — А, это Кардашьян. — И что ей надо было? Ой!..»
«…А я такой: если захочу, станок с завода вытащу, и ты не заметишь! — А он? — “Конечно, не замечу, если заплатишь”. — Это который? — Да жирная морда такая, с пистолетом на брюхе. — А-а-а… — Ты не поняла. Я правда могу станок вытащить».
«Таня! Таня! Таня! Я тебя уже пять минут зову! — Да не слышала я. Чего тебе? — Ты Голубенцева помнишь? Я его сегодня встретил. — Какой ещё Голубенцев! Я посуду мою! Отстань».
«Зачем ты мне про это рассказываешь? Я на четверть украинец, на четверть — белорус, на четверть — татарин, на четверть — мордва. Ты что, этого не знала? — И при этом русский? — Ну да».
«Гол? Гол? Гол!!! Гол!!! Гол!!! Что, нет?! Нет?! Отменили. Но вот зачем, а?»
«Папа, а «Спокойной ночи»? — Не будет сегодня. Спи. — Почему? — У них сказки закончились. Спи. — Откуда знаешь? — Они мне позвонили. Спи. — Обманываешь. — Нет. Спи. — А мне позвонят? — Позвонят, сейчас попрошу. Спи. — Папа, я жду! — Вот, звонят. Нá трубку, сама с ними поговори. — Боюсь. — Вот и спи. — А сказку?»
Недоумения тоже хватало. Отличный дядька Пантелеев-старший, говоря с кем-то по телефону, безостановочно «блякал» и вообще. (Капитан сразу и безоговорочно запретил нам ругаться, и мы это ценили.) Не ожидал от него. Пантелеев-младший, слушая это, наливался и краснел. Оставалось только оторвать лапки и отделить хвост — и можно есть.
А вот страх, настоящий, накрыл нас — и меня в первую очередь — только раз. Зато как…
«Это твои», — предупредил меня Пантелеев.
«Слышу».
Сперва — то есть началось это, похоже, давно, просто мы не успели к первому акту, — они просто переругивались. Это нормально. «Такой год выдался», — усмехалась она. Потом начался ор: «Ты гестаповец» — «А ты…» Тоже знакомо. А затем она… мама… тихо-тихо сказала: «Я ухожу». Я не расслышал, дёрнул Пантелеева: «Что-что?» Но она повторила: «Я ухожу от тебя». И он, отец, молча ударил её — потому что звук знакомый и мамин вскрик. А она снова: «Ухожу, это всё». И новый удар, в полной тишине, ведь мама даже не закричала. А через мгновение: «Я ухожу». И удар.
Маэстро попросил Пантелеева отключиться. Банановая вскочил и начал ходить взад-вперёд. А я всё сидел: «Нет, не надо, ваших-то слушали…» И тут, впервые за вечер, голос подал Капитан:
«Да у тебя слёзы!»
«Неправда», — ответил я и разрыдался.
«Слёзы, слёзы, — повторил он. — А чего вдруг? У Банановой отец мамку тоже лупцует, по пьяни, конечно. Ты не знал? А мамка его, пьяного, домой не пускает, и он не даёт спать всему подъезду. Чего такого? Ну пьёт. И с чьей-то помадой на рубашке перед праздниками приползает. А однажды пошёл будто бы в волейбол играть с друзьями и пропал, и возник только через три дня, в нижнем белье, а ведь мороз был, февраль… Это и есть жизнь, сынок».
«Это — жизнь?!» — закричал я.
«А когда он её на улице, при всех ногами пинал… Я уж и не помню, чем она ему опять не угодила… Почему ты тогда молчал? — спросил Капитан. — Ты же сзади шёл, всё видел».
«Не знаю. Маленький был. Я только потом понял, что он её бил, а в тот момент не поверил…»
«Да не такой уж и маленький, — продолжил Капитан. — А помнишь, когда вы с мамой бегали ночью к его работе — не знаю, зачем она тебя с собой потащила, — и долго-долго стояли под дождём? Зачем мокли-то? Чтобы увидеть, как он, весёлый, пьяненький, выходит в обнимку с какой-то тёткой. Ты думал когда-нибудь об этом?..»
«А чего вы уши развесили?! — заорал я. — Что вы лезете ко мне?! Валите отсюда! А ты, Пантелей, дай сюда свою хреновину!»
Он подошёл, и я вырвал чёртово «Ухо» из его рук, а потом подскочил к краю крыши, саданул им об ограждение и швырнул вниз.
«Твой отец — говно», — сказал Маэстро.
«Да, он говно, — подумал я. — Так и есть. Жаль, что я не уронил на него тот снежный ком, который мы, скатав, затащили на верхний этаж. И в доски, о которые он колотился, надо было вбить гвозди…»
«Да, он говно», — сказал я и вцепился Маэстро в горло.
Никогда такого не было: мы били друг друга, не обращая внимания на кровь. В какой-то момент я понял, что не могу остановиться, что готов уничтожить его. А ещё я, помню, поразился тому (можно ли чему-то поразиться в таком состоянии?), что и он тоже не может уступить. Это была не просто драка, вот что я хочу сказать.
Капитан стоял рядом и посмеивался. Посмеивался и приговаривал:
«Ну и подонок же у тебя папочка, Энигма… А у Банановой отец — пьянь подзаборная. А Пантелеев-папа кого хочешь в грязь втопчет и даже не заметит. И даже у тебя, Маэстро, за всеми этими домашними сю-сю и бла-бла такая подлость, такое безразличие… Ты только присмотрись. И вы все будете такими же…»
Так он говорил. Я это слышал. Мы все это слышали.
После этого вечера Капитан исчез. Может, с крыши упал. Или его уронили с неё. Или ещё что. Не знаю, мне было всё равно.
А потом кончилось лето. 
