Просовывая тело в дверь на свет
фонарный мартовский косой в узорах твёрдой
воды неутихающей, оттёртой
за что-то с эмпирей, без эполет
не видевшей ни голых плеч, ни шуб,
за шиворот ломящейся не сапой,
а дерзко, не снежком, а целой бабой,
проснись, не спи, проснись, эй, жизнелюб,
проснулся? Утро; нет, в ответ молчи,
не открывай, молчи, лишь по бумажке,
пока снегá не вверх и не тормашки,
а вниз, и потому мы стрекачи
и след наш заячий до самого метро,
а не степенного прогульщика работы,
бумажка — вот: и пусть летит под своды,
но ласково, и пусть саднит нутро
(как до сих пор спешил и выживал!),
давай-давай, иначе самосвалы
отговорятся: и «само упало»,
и «он нёс вздор, показывал оскал», —
засыплют, — и родная мама не;
рот забивает — проглоти и дальше,
а то и с заткнутым, невнятно, но без фальши, —
и ма на голос прибежит извне.