Едва родившийся уже торчит у зеркала: мама, папа, шампанское и ошалевший от земных воздуха и притяжения бутуз смотрятся в, гримируют неудачные места, бреются, стригут портновскими ножницами густые брови, учатся улыбаться, хохотать, как клоун Карандаш, и дружно кричать магическое слово «сыр», которое делает последующую фотокарточку если не ведовской, то целительной: прикладывая её к глазам до конца жизни, можно не только выжить, но и стóит выживать. А крикни телефону: «Голландский», — и всё насмарку: всё счастливое трио со снимка спивается до сорока, сорока и двадцати; или записывается на войну, где из него в первый же полтавский день соорудят полтора метра бруствера, из которого будет торчать немытый ствол мосфильмовской трёхлинейки. Перепуганные июньские птицы пристывают к небу, а Мазепа накладывает в шаровары по ревматические колени.
Едва родившийся любуется в зеркало с восхищённым криком «агу». Гравитация клонит звуковую волну из зубастого рта долу, но прежде тухлый воздух разносит её по окрестностям. Так рождается самум. Так рождаются изрядные всходы, которые собирают семь раз в год. Так рождаются дожди, питающие агу-поля. Из свежесжатых агу и кварцевого песка из муховнинского карьера «Сказка» льют стекло; на амальгаму в пять смен пашет полуночный Норильск; Внутренний Улан-Батор берёт эти стеклянные овалы в правую и левой наносит на них беличьей кисточкой амальгаму, — и семь миллиардов карманных зеркал отправляются в магазины планеты. Для помещиков и капиталистов шевелящие бантичными губками отражения украшены многогранными адамантами; для всех остальных они несколько кривы: карлики видят в зеркалах долгие европейские лица с дворянскими родинками и чертами, угрюмые — африканские улыбки, бесшабашные — парламентскую серьёзность, воины — неминуемую смерть, ибо только смерть заставляет их подчистую вырезать сёла и пгт.
Так рождаются снега, так налетают метели, так наступает Царь-Зима.
На этом зеркала зашторивают, замазывают грязью в три слоя, бьют о головы, бьются в них головами, выбрасывают вниз на едва родившихся, летящих на стройных ножках с ледяной горки. Так возникают менингит и скарлатина. Так появляются тоска и ртутный градусник. Так занавешивается Луна и запрещается Солнце. Из СНИПов исчезают дома с окнами, а стены новостроек теперь облицовывают толстыми свинцовыми плитами, которые до поры удерживают альфа-частицы.
Ибо кто-то так и не отошёл от зеркала, так и не занавесил его, так и не разбил его кулаком. Я назову его так грубо, как только умеют в Серпухове: Одна Падла, но это, конечно, преувеличение, надо бы Одно Ничто, но ваша… наша благословенная газета воспротивится и поправит сначала на Одну Сволочь, а потом, после моих демаршей и выкобениваний, на Одну Пустоту.
Так, в полной темноте — друге полной X- и Y-хромосом молодёжи — слепнут уже четырнадцать миллиардов.
Сколько-сколько нужно диоптрий среднему плоскоземельному землянину, чтобы рассмотреть своё отражение в разбитом зеркале в комнате без окон и карманного фонарика?
И с этим, дорогие кроты, нужно что-то делать.
И: зачем вам зеркала, если вы слепы?
Ваш среднерусский корреспондент Бодхидхармов (по телефону).
.
Я диктую это машинистке «Новостей Брайля», чья собака-поводырь зовётся Гомером.
Это непросто. Сначала я снимаю трубку с телефона, на диске которого есть не только цифры, но и русские буквы, и долго-и-нудно, на разные голоса зову оператора. Иногда оператор находится: «Оператор», — выпевает оператор томным драматическим сопрано. «Барышня, — заискиваю я, — помогите инвалиду, соедините с газеткой для слепых, но духом ещё не павших, которые пробавляются по такому-то номеру». — «Соединяю, Ваня, — говорит оператор. — Ваня, вы в варежках пишете свои статейки?..»
.
«Мы получили свежий социопатический отчёт, — обычно говорит мне машинистка. — Тебе интересно? Короче, ни одна новость вот уже четверть века, то есть при этом козле, не дочитывается до конца: в) из-за мигреней, возникающих на первых двух строчках; б) от невыносимой скуки новости; а) из-за неумения читать. Ты знал?»
Газета замечательная: машинистка отняла у кого-то тонну старых газет и в одну из вылазок отбила у АI-дальнобойщиков ротапринт, умеющий печатать на Брайле (фуры мчались, но она на всём скаку…).
«В конце концов они научатся читать, — говорю я. — Главное не сдаваться, печатать и печатать». — «А ещё распространение: вот бы суметь подсовывать под каждую сущую дверь». — «Это да».
Это тоже непросто: тридцать тысяч курьеров, разносящих «Новости Брайля» подписчикам и просто так, угрожают редакции, что без казённых болотных сапог они переметнутся на «Телерадио Брайля». Сапоги — вот настоящий вызов нашего тёмного времени: нечистоты выбрасываются в домовые отдушины, и скоро они достигнут высоких этажей. Сапоги и, конечно, лодки. А вёсла всё-таки необязательны.
«Обожаю твои юморески, Бодхидхармов. Они скрашивают». — «Целую твои корифейные ноги, шэф. Кстати, чем ты кормишь своего поводыря?» — «Да чем придётся. У меня тоже есть кстати, Бодхидхармов: ты заметил, что мы постепенно перестаём понимать дурнотные запахи?» — «И уже перестали заметать свои кучки задними лапами».
Она, по её словам, ставящим все точки над «и», ещё не перестала, но уже подумывает. «Затопят гаррада-а-а…» — запевает она. — «…помои из акна-а-а…» — подхватываю я.
Никаких окон, впрочем, нет. Врёт старинная народная. Давно не нужны. 
